Книга Я, Эрл и умирающая девушка - Джесси Эндрюс

Когда я вошел в палату Рейчел, там уже сидела Дениз. Нам нечего было сказать друг другу, так что мы оба неловко сидели некоторое время рядом. Я чувствовал, что, возможно, мне следовало уйти, но понимал: от этого станет еще хуже. Рейчел спала. У нее, по всей видимости, началось воспаление легких.

Мне ужасно хотелось, чтобы Рейчел проснулась. Теперь это выглядит глупым и бессмысленным – мне нечего было ей сказать, но тогда мне просто хотелось поговорить с нею еще раз. Я сидел и смотрел на нее около часа. Вьющихся волос не было, за сомкнутыми губами не было видно слишком больших зубов. И глаза были закрыты – их я тоже не видел. Вы, наверное, подумали бы, что лежащий в палате человек вовсе не выглядел как Рейчел, но ей это каким-то образом удавалось.

На самом деле я весь этот час проплакал, потому что до этого все-таки не принимал по-настоящему мысль, что она умирает, а сейчас она буквально умирала у нас на глазах – все было совершенно иначе.

Что-то было в ее болезни, что я понимал, но по-настоящему не понимал, если вы врубаетесь, о чем я. В смысле: можно быть в курсе, что кто-то смертельно болен на уровне сознания, но эмоционально это «ударяет» не сразу, а когда прошибает, вот тут-то и становится совсем хреново.

Вот и я как идиот не осознавал этого, пока не увидел, как она физически умирает, но уже было слишком поздно что-либо говорить или делать. Я не мог поверить, что мне потребовалось так много времени, чтобы хоть капельку осознать это. Передо мной лежал человек и умирал. Единственный раз жил на земле кто-то с такими глазами и такими ушами, и такой привычкой дышать ртом, и такими ужимками перед взрывом смеха, когда она поднимала брови и слегка раздувала ноздри; единственный раз в истории Вселенной появилась эта личность, и теперь ей оставались последние минуты, и это оказалось выше моих сил.

А еще я думал, что мы сняли фильм о смерти, понятия о ней не имея. Может, Эрл еще что-то понимал, но я-то не знал о смерти совершенно ничего. Да и девушку, про которую мы делали фильм, мы толком-то не знали. Строго говоря, фильм получился вовсе не про нее. Рейчел просто умирала рядом, а мы пришли и сделали фильм про себя. Взяли ее и буквально использовали, чтобы снять фильм про нас, и теперь это казалось мне таким глупым и неправильным, что я не мог перестать плакать. Фильм «Рейчел» оказался вовсе не о Рейчел, а о том, как мало мы про нее знали. Какими ничтожно высокомерными мы были, что даже не попытались снять фильм о ней.

В общем, я сидел там и все это время отчаянно цеплялся за свое безумное желание, чтобы Рейчел проснулась и рассказала мне все, что когда-либо передумала, чтобы это можно было записать, записать ее внутренний мир. Я поймал себя на мысли: а вдруг она уже отдумала свою последнюю мысль, а вдруг ее мозг уже не думает, и это было так ужасно, что я просто завыл, издавая омерзительное хлюпанье носом, похожее на звуки морского слона или как там его, типа: ХРУНК, ХУРНГК, ХРУННН.

Дениз просто сидела рядом, окаменев.

В то же время – и я ненавидел себя за это, – я начинал понимать, как сделать кино, которое должен был бы сделать: оно обязано было стать тем, что сохранит как можно больше Рейчел, в идеале нам надо было ходить за нею с камерой всю ее жизнь, а еще одну поставить ей в голову, и от этого я испытывал такую горечь и такое долбаное бешенство, что это было просто невыносимо. А ей предстояло навсегда остаться утраченной. Словно и не жила она никогда, и не говорила ничего, и не смеялась, и не любила особенные словечки, которые вставляла то и дело, и не крутила пальцами, когда нервничала, и не было у нее только ей принадлежавших воспоминаний, что всплывали в голове всякий раз, когда она ела что-то особенное или чувствовала определенный запах, – там, я не знаю, допустим, нюхая жимолость, она начинала думать о том летнем дне, когда играла с другом, или тому подобной фигне, или как струи дождя на лобовом стекле маминой машины всегда казались ей пальцами инопланетянина, или еще о чем, и словно не предавалась она дурацким мечтам о Хью Джекмане, и не представляла, как будет учиться в колледже, и просто не обладала неповторимыми мыслями о мире, которых так никому никогда и не высказала. Все это и все остальное, все, что когда-то было частью ее мира, теперь будет утрачено.

И главное, что нужно было показать в фильме «Рейчел», – как ужасна и дерьмова эта потеря, какую долгую и потрясающую жизнь она могла бы прожить и каким человеком стать, если бы могла жить дальше, и что это была просто глупая бессмысленная потеря, просто гребаная потеря, на фиг в задницу потеря, не имевшая никакого не гребаного не смысла, что ничего не было в том хорошего, и я сидел там, думая о фильме и зная, что в фильме должна была бы быть сцена, как я выхожу из себя в больничной палате, а ее мама сидит рядом без слов, с застывшими окаменевшими глазами, и ненавидел себя за то, что во мне есть эта холодная бесстрастная часть, которая может сейчас думать об этом, но ничего не мог с собой поделать.

В какой-то момент вошла мама, и если вы думаете, что кто-то из нас был способен говорить сквозь слезы, то, возможно, вы просто дурак.

В конце концов нам пришлось выйти в коридор, но сначала мама «пообщалась» с Дениз: обняла ее окаменевшее тело и сказала что-то неразборчивое на ухо неподвижно сидевшему изваянию.

Короче, мы сели в больничные кресла в коридоре и пытались закрыть зависшую программу плача на своих мониторах, и, наконец, я даже смог говорить короткими очередями.

– Я просто х-хотел, ч-чтобы она п-проснулась.

– О, мой котик.

– От-отстой.

– Ты сделал ее такой счастливой.

– Если я с-сделал е-ее с-счастливой, то почему она н-не пы-пытает б-бороться. Сильнее.

– Это просто ужасно тяжело, котик. Есть вещи, которые никто не в силах побороть.

– Это отстой.

– Смерть ждет всех.

– ХуррнНРНННГК.

Так продолжалось около часа. Избавлю вас от остального. Наконец мы кончили говорить и долго молчали, глядя, как мимо провозят Гильбертов и снуют врачи и медсестры.

Потом мама сказала:

– Прости меня.

Я думал, что знаю, о чем она.

– М-да, я бы предпочел, чтобы ты сначала спросила меня.

– Я спросила тебя, но, боюсь, не оставила тебе выбора на самом деле.

– Мам, ты о чем? Ты ни о чем меня не спрашивала.

– Мы об одном и том же говорим?

– Я говорю о том дурацком сборище.

– А.

– А ты о чем?

– Я говорю о том, как сначала убедила тебя проводить больше времени с Рейчел.

– Собрание намного хуже.