Все же мужчина есть мужчина, и мое истомленное долгим поиском-путешествием тело тянет на берег. И я ищу губами край бокала, чтобы наконец расслабиться и успокоиться. И прикасаюсь губами к хрустальной коже “баккары”, отглатываю вина, вслушиваюсь в переливчатую речь трека “Мапут”.
Пытаюсь поглотить тебя целиком – новая часть света, про которую я пять минут назад толком еще ничего и не знал… Тебя, не имеющую пока ни формы, ни четкого содержания, как первоначало, как море, которое я пересек всеми своими чувствами, еще не разобравшись, кто такие Мапут и Баккара. И я тянусь дальше в своем познании. И натыкаюсь на твои ресницы и брови… А когда наши губы наконец-то соединяются – пш-пш-пш – я опять ничего не ощущаю, кроме горького привкуса поцелуя.
Первый знак, первое предупреждение тревоги: за окном мелькнул прожектор берегового погрансудна, скрестив на потолке два всполоха. Пограничники начали охоту на контрабандистов, в то время как я похищаю тебя, словно Зевс Европу. Еще один континент. Наши тела уже переплелись, скрестились подобно звездам созвездия Южный Крест, который сразу же бросается в глаза, как линии наводки-фокусировки оптического прицела или бинокля, стоит оказаться плашмя в теплых лапах Индийского океана.
Не через эту ли систему координат, не через этот ли крест мы пытаемся разглядеть, познать, проникнуть друг в друга? “Keep your arms around me” – “Обними меня и не отпускай”, “I don't know enough about you” – “Я не знаю о тебе достаточно”. Поистине любопытство – страшный грех.
13
Все кругом только и говорят о любви, только то и делают, что говорят о мифической любви, пишут о каких-то двух половинках метафизического яблока, что нашли друг друга в одиноком мире.
А меня гораздо более, и особенно теперь, занимают отношения без всякой надежды на любовь. Я задаю себе вопрос: почему два совершенно разных, непохожих, не подходящих друг другу человека идут на сближение, как на таран? Осознанно, вопреки здравому смыслу, движутся навстречу очередному крушению. Движутся упрямо, заранее зная, что в конечном счете обречены на поражение и падение. Но какая-то сила принуждает нас совершать отчаянное сближение, несмотря на то, что в твоих глазах уже виден отблеск будущего пожарища и обломки ресниц – как щепки корабля, и разбросанные по подушке волосы – как выброшенные на песчаный берег безжизненные водоросли. И соленые слезы щиплют глаза.
Эта сила-тяга вновь и вновь заставляет два тела сталкиваться друг с другом, по всей длине, подобно идущим на абордаж галерам. Чтобы тысячи частиц пота и желания перепрыгивали с палубы на палубу, с лобка на лобок. А руки, ноги и пальцы сплетались мертвым морским узлом, накрепко связывая два начала. Чтобы одна из шхун тонула в этом потоке ощущений и тянула вниз за собой. А другая всплесками весел – пш-пш-пш – пыталась ее вытащить изо всех сил наверх.
А потом рубка канатов – отдать швартовый! – и тела разъединяются. Я оставляю тебя на какое-то время. Чтобы потом, собравшись с силами, вновь зайти в бухту желаний и попытаться вытащить тебя на поверхность реальности, а ты – затащить меня в водоворот чувств.
Вверх-вниз, скачет сердце, вверх-вниз, майна-вира, – какие грузные тела ты принимала! – майна-вира. Какие тяжести ты выдерживала, Майя-Вера! Вверх-вниз, вверх-вниз, сколько уже раз грубые, тяжелые тела ложились на тебя, а ты была покорная и терпеливая, как баржа! Сколько на тебя, как на сухогруз, сыпалось в доках сухих и грубых мужских слов!
Я, пытаясь подстегнуть себя, вспоминаю официантку и представляю тебя с другими мужчинами… “Помоги хорошей девочке стать плохой”, как когда-то сказал Рут Браун.
Я же всегда мечтал быть моряком, а не портовым грузчиком, а еще лучше портовым крановщиком, сидящим на самой верхотуре, доступной только птицам. И грузящим тебя по самое не хочу. Ящики с апельсинами, табаком, шоколадом. Все ароматы, все оттенки слов и движений – все тебе.
“Days of wine and roses” – “Дни вина и роз”, “Moon river” – “Лунная река”, “I love you and don’t you forget it” – “Я люблю тебя, и не забывай об этом”, “Slow hot wind” – “Медленный горячий ветер”… Трепещущий голос Сары Вонг. И все это из песен Генри Манчини.
Вверх-вниз, я, уставший, поднимаюсь из вод наверх к плитке шоколадного плота, чтобы передохнуть, перевести дух, полежать пару минут на спине. Кто-то сказал, что я пловец-марафонец, пересекающий океан, что я купаюсь в женщинах легко и непринужденно: на спине, на бедре, на коленях. Нет, я не плаваю, я летаю. Ведь плавание – та же попытка человека летать. Вот я и пытаюсь летать и любить.
Но это почти невозможно. Мы слишком разные. Рациональное-иррациональное. Нужно, чтобы перевернулся целый мир. Мужской и женский. Но даже почти архимедов рычаг – портовый кран – вряд ли справится с этой задачей. И поэтому снова расцепка. Хватка клещей рук и ног слабеет, тросы разматываются. Разъединяемся, как вагонетки в движении, под рев тенор-саксофона “Трейна”. Отталкиваемся друг от друга, и ты падаешь в полном изнеможении на пол.
14
Не слишком ли поздно она произошла – наша нелюбовь? Ведь теперь такое нереальное ощущение, прострация, будто ты уже на дне морском, и сам воздух липок и лилов, и руки нежные, словно плавники рыб, продолжают касаться лица, напоминая, как хорошо было только что качаться на мягких волнах женского податливого тела, биться прибоем в бухту жаркого желания, прилив-отлив, заливая подножие города с его набережными-ступнями, с его лестницами-коленями и бордюрами-щиколотками. Ступенька за ступенькой, все выше и выше. Всемирный потоп, именуемый сладострастием и похотью и, наверное, чуть-чуть любовью.
А теперь?
“Теперь мы опять, как двое неудачников, разбившиеся после тяжелого полета…”
И все-таки я достаточно владел собой, чтобы не допустить этого. Не дотронуться пальцами до заколки, до лба, до ключицы. Не дать волнам прорвать плотину, волосам хлынуть к порогам плеч, а юбке соскользнуть, подобно челну, и неуклюже сесть на мель – на туфли-рифы. Почему, почему я заставил себя идти на таран, не давая шанса ей уклониться? Может быть, подумал, что эфтаназия лучше мучений. Пожалел ее. Переспал с ней из жалости.
И теперь уже вся квартира переполнена флюидами кораблекрушения, биотоки которого расходятся во все стороны кругами, словно ботики – прочь от тонущего корабля. И ты думаешь: вот передо мной сидит обнаженная девушка, которую ты совсем не любишь и которой предстоит весь остаток вечера, что она проведет рядом, собираться с силами и мыслями, собирая останки фрегата: разбросанную по полу, словно щепки, одежду, волосы в хвостик, нервы в кулак, так, будто она собирает с земли янтарь, яшму, оникс – все то, что вроде бы сможет ее защитить и обезопасить, и другие безделушки земли обетованной. Слишком поздно, девочка, – пора тебе идти в ванную. А камни оставь моему каменному сердцу.
Волны спокойной музыки – тихая прохладная жизнь из-под крана – покачивают в ладонях ее отражение, успокаивая и успокаиваясь. Заглушая “It could happen to you” – “Это могло бы случиться и с тобой”.
Я лежу совершенно расслабленный после секса и слушаю музыку: Майлс Дэвис – Парижский концерт – 1960 год.
