Уже одетая, проходя мимо колонны с отпечатком, Орыся остановилась на секунду, низко поклонилась и пробормотала слова благодарности. Показалось или в свете молний действительно увидела она мелькнувшую в воздухе и растаявшую бесследно призрачную улыбку Ибрагима-паши? Думать об этом времени не было. Орыся глубоко вдохнула пахнущий грозой воздух и опрометью бросилась по тайному ходу к покоям матушки.
* * *
Хюррем-хасеки слушала быстро тараторящую девчонку молча. В мягком колеблющемся свете зажженных служанками ламп, в дыму курящихся благовоний, среди мятущихся теней лицо любимой супруги султана казалось высеченной из алебастра маской, какие носят на карнавалах гяуры-венецианцы. Иногда они рисуют на этих масках грустные или веселые рожицы, но чаще всего оставляют их такими – белыми, ничего не выражающими, с черными провалами для глаз.
То и дело вспыхивали молнии, и тогда Орыся явственно видела в глазах матери белые светящиеся точки. Но страх не приходил – уже отбоялась свое там, в комнате с перепуганными евнухами и одиноким отпечатком ладони, с которого сползала вниз капля крови.
Явление Ибрагима-паши хасеки не заинтересовало. Ее, как и Михримах получасом ранее, куда больше заботили дела земные. А великий визирь… что ж, кому и помочь дочерям Хюррем, как не ему? Но эту мысль султанша тоже быстро отбросила за ненадобностью.
Значит, Кара затеял бунт… Что ж, время и место он выбрал точно, тут ничего не скажешь. Но сейчас в его руках Михримах, а у старшей дочери родинки на виске нет. Поглядим, как евнух выкрутится.
Гнев мужа Хюррем знала очень хорошо. Умела использовать его в своих целях, иногда, ничего не стыдясь и ничем не брезгуя, убирала врагов руками султана. Жаль, что Сулейман не отправил на тот свет злодейку Махидевран, ну да тут пока ничего не поделаешь. Нужно ждать и плести новую паутину.
А вот Кара и его гнусный поступок…
– Принесите одежду, я иду к мужу, – бросила Хюррем служанкам.
Те забегали, засуетились. Дверь скрипнула, и хасеки гневно обернулась, но тут же улыбнулась одними губами: это вошел Доку-ага, свой, готовый помочь чем угодно. Взгляд Хюррем, впрочем, оставался мрачным.
– Уже все знаю, – сказал Узкоглазый Ага, почтительно кланяясь, – поболтал с Гюльбарге.
– Кто это? А впрочем, неважно. – Хюррем величественно позволила надеть на себя ожерелье. – Что скажешь?
– Он не знает, что девочек двое. – Доку-ага подошел к повелительнице, мимоходом погладив Орысю по голове. Та подалась навстречу ласке, и Хюррем поморщилась. – Видел Разию, подумал, что это Михримах. Видел родинку, само собой, вот и решил рискнуть, чтобы возвыситься. А про близнецов ему неведомо.
Султанша задумчиво кивнула. Взгляд ее снова упал на девчонку, беспомощно рассматривавшую собственные руки, и Хюррем привычно подавила гнев.
Да, надо было решить вопрос, как только этот ребенок родился. Но теперь-то зачем суетиться, собирать в разбитый кувшин пролитое молоко?
– Тебя не виню, – хасеки заставила себя произнести эти слова, обращаясь к Орысе, и девочка вздрогнула, с надеждой глядя на мать. – Но в будущем не потакай Михримах. Любит она лениться… а ты не потакай, поняла?
– Да, госпожа. – Девчонка быстро поклонилась.
Хюррем надменно кивнула.
– Хорошо. Теперь вот что: я иду к мужу моему и повелителю. Ты останешься здесь. Что бы ни случилось, из моих покоев не выходи. Заночевать можешь в комнате моих служанок, тебе покажут где. Сиди здесь, это приказ.
Еще один поклон. Что ж, с этим покончено: девчонка будет делать то, что ей приказали.
– Доку-ага, ты идешь со мной. Можешь взять этого… Гюльбарге, если хочешь. Или еще кого-нибудь.
– Гюльбарге подойдет, – спокойно ответил Узкоглазый Ага.
Они оба понимали: негоже супруге султана поздним вечером расхаживать по дворцу в сопровождении всего одного евнуха. Даже если она идет к мужу своему и повелителю. Султанше положена соответствующая свита.
А еще нелишне будет напомнить всем в гареме, что Хюррем-хасеки должным образом вознаграждает тех, кто ей верно служит. Тех же, кто идет против нее… тоже вознаграждает. Должным образом. И да смилуется над ними Аллах!
Повезло Гюльбарге. Впрочем, парень он, судя по всему, неглупый, умеющий понимать свою пользу – можно и взять его под крыло. Пускай порадуется.
…Шла Хюррем вроде бы и неторопливо, но комнаты мелькали перед глазами нескончаемой вереницей. Впереди бежал Гюльбарге, освещая дорогу. Гроза немного утихла, но молнии все еще указывали сияющими перстами на Топкапы; вдобавок окончательно стемнело, а лампы зажигали далеко не во всех переходах.
Когда перед покоями Сулеймана великую султаншу остановила стража, она подчинилась. Стояла, молчаливая и спокойная, и лишь глаза по-прежнему казались двумя черными провалами на алебастровой маске.
И молнии зажигали в каждом из этих провалов по маленькому огоньку.
* * *
Сулейман Великолепный не спал. Мерил шагами ковры в своих покоях и остановился, лишь когда Кара втолкнул в комнату Михримах. Та скромно опустила глаза, бросилась перед султаном на колени.
– Ну, ну, – Сулейман в мгновение ока оказался рядом, приподнял подбородок девушки, поглядел пытливо, – встань. Ты передо мною ни в чем не провинилась.
Михримах подчинилась. Рядом с отцом она всегда робела. А великий султан никогда не обращал на дочь внимания, весь отдаваясь беседам с сыновьями и женой. Даже для помощника визиря находил он доброе слово, но не для дочери. Жесткий дворцовый этикет не позволял султану проявлять на людях особое внимание к Михримах, но это же не значит, что он не должен замечать ее вовсе! Впрочем, никакой обиды у девочки не возникало. До сей поры.
Теперь, только теперь Сулейман Великолепный изволил внимательно поглядеть на дочь! Теперь, когда решался вопрос о том, дочь ли она ему!
Дурочкой Михримах не была и, хотя ее и душила обида, вела себя безукоризненно. Понимать все понимала и впервые ощутила злую, клокочущую где-то в глубине сердца радость от того, что Аллах, бывает, позволяет обманываться и султанам. Дурная это была радость, что да, то да, но грех замолить всегда успеется – вот хотя бы рубиновый браслет пожертвовать на строительство мечети! А сейчас важно не сфальшивить, не допустить и малейших сомнений в себе. Ибо хоть и не виновата ни в чем перед великим султаном Михримах, а ей достанется, если вскроются старые дела, о коих всем бы забыть, да вот только вспоминают некоторые… Выколоть бы этим некоторым бесстыжие глаза да повырезать языки! И когда отошлют из гарема Михримах, предварительно казнив ее мать, хасеки Хюррем, то неважно уже будет, виновата девица, не виновата…
О делах матушкиных Михримах старалась не задумываться. Было там что-то, не было – разве ее, почтительной дочери, это забота? Она живет в гареме, как подобает султанской дочери, обучается всяческим наукам, ест сладко, спит мягко – уж кто-кто, а Михримах знала, каково приходится даже наложницам, к которым Сулейман давно потерял интерес. Что же тогда творят с женщинами там, за стенами султанского гарема? Она так не хотела. Мало ли, отчего мать пошла на этот страшный, смертный риск! Значит, были причины, а если и не было – все равно не Михримах судить. И не Михримах болтать о таком. Аллах свидетель, чтобы о подобных делах раскрывать рот, надо самой себе быть злейшим врагом!
