Она опять хмурится и открывает было рот, но я продолжаю говорить, и у нее нет возможности вклиниться.
— Знаю, звучит это отвратительно, особенно потому, что родные Дилена… — Я обрываю фразу, не зная, как, собственно, их охарактеризовать. — Я имею в виду, что они были так взволнованы тем, что у них появится внук, и все такое. Но, если бы я была на твоем месте, я была бы рада, что не стану матерью. Не знаю. Наверное, во мне нет этого материнского начала, что ли… И в шестнадцать лет у меня были такие большие планы…
— Какие? — вклинивается Джина.
Я моргаю.
— М-м-м… вырваться из этой Глубокой Задницы.
— Да уж… планы грандиозные! — говорит она, но не может не улыбнуться фразе, которую каждый молодой обитатель Хоува знает наизусть.
— Я просто хотела посмотреть, какой может быть жизнь в других местах, там, где люди не… — я замолкаю.
— …Где у людей на завтрак, обед и ужин не одна только ненависть, — заканчивает она за меня.
Я еще крепче обнимаю свои колени и сжимаю их:
— Да.
Должно быть, все это из-за возникшего чувства близости между нами, сестрами, потому что раньше я не могла бы даже представить себе, что буду говорить то, что говорю сейчас. Я даже не совсем верю, что понимаю, что говорю:
— Прости, я была такой стервой, когда ты приехала в Чикаго, — говорю я. — Ну полная идиотка.
— Да уж, что верно, то верно, — говорит Джина. И грубо пробивает брешь в моем чувстве тепла и неясной нежности, заставляя вспомнить мою грязную спальню, мусор, кражу из комнаты соседки, попытки обвести меня вокруг пальца… — Но и я была не подарок, — продолжает она.
— Да уж. Чуть не втянула меня в неприятности с полицией. Наверное, я была бы единственной во всей тюрьме сестрой, которую посадили за сводничество.
Она заныла:
— Я же просто хотела узнать дорогу.
— Угу. — Я ухмыляюсь. Она тоже.
Дверь открывается, и входит мама. Видит, что мы обе сидим на постели Джины. Она стоит в дверях, одна рука на ручке двери, а другая — на дверном косяке, и просто смотрит на нас.
— Уходи, — говорит Джина.
Кожа вокруг красных маминых глаз обвисла, но говорит она все тем же своим «фирменным» голосом:
— Я сейчас буду готовить ужин.
— Замечательно, — отвечает Джина. — Готовь что хочешь. — Она поворачивается на бок и ложится спиной к комнате.
Мама закрывает дверь.
Мне не по себе из-за этого диалога. Мне хочется сказать Джине, что нельзя быть такой грубиянкой, но я вспоминаю…
— Уичита, не хочешь накрыть на стол? — крикнула мама мне наверх.
Лежа на кровати, я листала страницы запрещенного «Космополитена», купленного по случаю в магазине уцененных вещей. Тема этого номера была «Как Завести Своего Парня За Семьдесят Секунд, А То И Меньше!».
— Нет! — крикнула я в ответ. Я понимала, что вопрос был не о том, хочу я или не хочу, и мой ответ был великолепным способом вывести маму из себя.
— Сейчас же поднимай свою задницу и иди накрывать на стол!
— Ты спросила меня, хочу я или нет, — закричала я ей. — Я ответила, что не хочу. — Я засунула «Космополитен» под подушку. Но надо было действовать быстрее.
Мама схватила его и вытащила наружу.
— А это что такое?
— Журнал. Ты что, ослепла, что ли?
* * *
…Я вспоминаю, какой маленькой стервой была, так что как же я могу упрекать Джину?
— Мне лучше пойти помочь ей с ужином, — говорю я.
— Зачем? — спрашивает Джина. — Не мы придумали есть всем вместе. Никто, кроме нас, так не ест.
Я думаю о семье Дилена. Наверное, она понимает, о чем я думаю, потому что говорит:
— Думаешь, они все собираются за столом?
— Именно.
Я закрываю за собой дверь и иду вниз, на кухню.
Глава 20
Говорят, что совместная еда за общим столом укрепляет семью. Не знаю, кто это придумал, но мне хотелось бы с ним встретиться. Хотелось бы мне узнать имя хоть одного человека, кто позволяет таким вот мудрым словам вылетать из своего рта. Знай я его имя, я бы выследила его в Интернете и притащила на кухню в дом на Мейпл-стрит.
Хотелось бы мне это сделать. Правда. Потому что тогда этот таинственный незнакомец нашел бы себе какое-нибудь другое любимое выражение и оставил еду в покое.
— Почему вся морковь в мусорном ведре? — спрашивает мама, когда я вхожу в кухню.
— Она испортилась, — отвечаю я.
Она засовывает руку в ведро — фу, мерзость какая! — и вытаскивает одну наполовину изрубленную морковку. Нюхает ее.
— По-моему, она вполне хорошая.
Я прикусываю язык. Хочу сказать: «Ну так помой ее и свари!», но это прозвучало бы, как слова шестнадцатилетней девочки, а мне уже далеко не шестнадцать. Я взрослая, двадцативосьмилетняя женщина. Ладно, выбросим «взрослая». Двадцативосьмилетняя. И я больше здесь не живу. Можно и промолчать.
— Она была какая-то не такая, ее трудно было чистить.
Нет, нет, нет, нет. Что за чушь.
Мама хмурит брови.
— Я была расстроена… — говорю я, пока она не завелась по поводу того, что сейчас не время для шуточек, — …всем. И в раздражении выбросила эту морковь. Конечно, не надо было этого делать.
Она смотрит на меня своими красными глазами и затем аккуратно ставит мусорное ведро обратно на место под раковиной.
— Можно выбрасывать еду, когда сама ее покупаешь, — говорит она.
— Я знаю, — отвечаю я, думая о Джине и Дилене, о том, как они заказывали пиццу, когда в холодильнике портились купленные мной продукты. — Знаю. Прости.
Она кивает головой.
— Что ты собиралась приготовить?
Я уже не помню.
— Овощной суп, — вру я, тут же вспоминая, что это не ложь.
— Неплохая мысль. Но нам придется варить его без моркови. — Она вздыхает. Как будто без моркови так же трудно обойтись, как без кислорода. Она передает мне пятифунтовый[16]пакет картошки. — Почисти это.
— Все? Нас же только четверо.
Она опять вздыхает:
— У нас же нет моркови.
— О! — Я смотрю на пакет. А грязная картошка смотрит на меня своими глазками. — Мне срезать кожуру? Но ведь под ней все витамины и все такое.
— Если правильно срезать, все останется.
Я закрываю глаза. Картошка закатывается от смеха.
