– Я... не знаю... Это зависит...
– От чего? – крикнула королева. – И говорите четко, не мямлите.
– От... тяжести проступка.
– Что вы имеете в виду? – усмехнулась королева. – Полагаете, что одни половые акты более естественны, чем другие? Или что для некоторых женщин прелюбодеяние нормально до такой степени, что достойно похвалы? А может, вы считаете, что сестра лорда Эссекса и наследник лорда Маунтджоя совершают при этом телодвижения, в корне отличающиеся от телодвижений сельской потаскухи и пьяного жестянщика, валяющихся в канаве? Тяжесть вашего проступка, леди Рич, плохо пахнет... Я бы даже сказала, что он смердит!
Пенелопа смотрела в пол. У нее вспотели ладони, несмотря на то, что ее бил озноб.
– Вы что, проглотили язык? Вы сами хотели прийти сюда, так наслаждайтесь обществом! Впрочем, лучше изложите свою просьбу, и покончим с этим.
Пенелопа перевела дыхание и медленно произнесла:
– Я прошу ваше величество разрешить мне удалиться в свое поместье, где я жила бы одна в раскаянии и смирении. – Она замолчала. Совсем не это она заучила наизусть! Что скажет Чарльз? Что скажет Робин, с таким трудом добившийся этой аудиенции? Робин придет в ярость.
– Сбежать? Нет, вы этого не сделаете. Вы останетесь в Лондоне и сполна насладитесь плодами своего труда!
Королева усмехнулась. Она смотрела на свою кузину, будто видела ее впервые. Золотистая красота Пенелопы практически исчезла – сегодня никто бы не посвятил ей сонета. Она выглядела осунувшейся, почти больной. Весь ее лоск пропал без следа. В Пенелопе ничего не было от волчицы – ненавидимой королевой Легации, бесстыдно упивающейся великолепием собственной плоти, то есть тем, чего королева никогда не прощала.
За тридцать пять лет правления ей приходилось учить уму-разуму множество особ, уличенных в прелюбодеянии. Она много раз срывала на них свой гнев, била по лицу, отправляла в ссылку, в тюрьму, но всегда мучилась от осознания, что они все равно выходят победительницами, потому что самодовольно улыбаются у нее за спиной и расстилаются в поклоне, когда она поворачивается к ним лицом. С того момента, как Пенелопа вошла в зал, королева искала в ее лице тщательно скрываемое торжество и не находила его. Любовь Пенелопы не позволяла ей торжествовать – она заставляла ее страдать.
Королева пару мгновений молча смотрела на нее, затем сказала изменившимся тоном:
– Подойдите ближе. Мне нужно спросить вас кое о чем.
Пенелопа приблизилась, и королева заговорила так тихо, что ни одна из фрейлин не могла ее услышать.
– Говорят, вы обменялись клятвой верности, когда были еще детьми. Это правда?
– Да, ваше величество. Я клянусь, что это правда, хотя у нас нет доказательств.
– Мне также говорили, будто Блаунт считает, что эти клятвы эквивалентны официальному заключению брака и что в этом случае священник не нужен. Это чисто протестантская гипотеза, однако она имеет глубокие корни.
Пенелопа не ответила.
– Но вы с ним не согласны, – добавила королева.
– Ваше величество, я этого не говорила, хотя придерживаюсь того же мнения, что и Чарльз. Что заставило ваше величество подумать, будто я с ним не согласна?
– Вина в ваших глазах. Вы считаете, что совершили грех, и воспринимаете обвинение как нечто само собой разумеющееся.
Пенелопа вспыхнула:
– Да, недавно я изменила свое мнение, и...
– Недавно? – оборвала ее королева. – Весь прошлый год вы вели себя так, будто были полностью уверены в своей правоте. Что же случилось?
– Я очень слабая, ваше величество. На словах легко судить, что правильно, а что дурно, а на деле...
Пенелопу прервал взрыв ярости:
– Слушайте, Деверо, не оскорбляйте мой слух этой чепухой. Вы что, пришли сюда испытывать мое терпение расхожими фразами? Я ожидала от Деверо гораздо большего благоразумия!
– Я... простите, ваше величество! Я не понимаю, что я такого сказала.
– На словах легко судить, что правильно, а что дурно! – фыркнула королева. – Это чушь. В жизни мы никогда не сталкиваемся с азбучными истинами, с ситуациями, где достаточно уметь отличать черное от белого. В вопросах, требующих серьезного размышления, ответ никогда не лежит на поверхности. Есть, конечно, фанатики, которых ведет высшая воля, но нам, простым смертным, решения редко даются безболезненно. Хотела бы я, чтобы было иначе, тогда вместо трех ночей в неделю я не спала бы всего одну.
Глаза королевы на мгновение затуманились, тонкие губы сомкнулись, и Пенелопа, отвлекшись от своих бед, подумала, о каких же своих решениях вспоминает королева? О ком она думает? О Лейстере... о Марии Стюарт, королеве Шотландии?
Королева вернулась к реальности. Вздохнув, она сказала:
– Из ваших невзгод нет выхода, Пенелопа. Вам не поможет даже зыбкая тропа смены конфессии. Проблемы никогда не решишь, притворившись, будто ее нет. Вы считаете, что живете во грехе с Чарльзом Блаунтом, вашим любовником. Но не будет ли также грехом, если вы покинете его, а он окажется вашим истинным мужем? Ведь он либо тот, либо другой. Вы уверены, что знаете, кто именно?
Воцарилось долгое молчание.
– Я не знаю, – прошептала наконец Пенелопа. – Я не знаю. Я верила тому, что говорил мне он, но многие считают совсем иначе. Может быть, вы, ваше величество, можете ответить – я жена его или нет?
– Почему вы спрашиваете об этом меня? Я не любительница теологических споров, поскольку считаю их суетой и томлением духа.
– Тогда что же мне делать?
– Благодарение Господу, я не обязана охранять еще и совесть моих подданных. Вам нужно принять решение самой, Пенелопа. Но один совет я все же вам дам – какое бы решение вы ни приняли, держитесь его и, насколько бы ни изменились ваши взгляды, ведите себя так, будто они тверже гранита. Только так вы устоите. Со следующей недели вы будете допущены ко двору, и если ваше поведение ничем вас не дискредитирует, я не буду вмешиваться в ваши отношения с Чарльзом. Это все. Можете идти.
Пенелопа не помнила, как вышла из покоев. Она была ошеломлена, ей нужно было подумать.
Робин ждал ее у дверей. Она сказала ему, что снова в милости и что никакого наказания не последует. Робин был в восторге. Вокруг них собрались старые друзья: Фулк Гревилль, Перегрин и Мэри Уиллоубай, несколько родственников со стороны Хоуардов. Все поздравляли Пенелопу.
Наконец Робин понял, что она вот-вот лишится чувств.
– Тебе нужно прийти в себя. Иди в мои апартаменты, тебе там никто не помешает, а я пришлю туда Чарльза.
Робин жил в тех же комнатах, что и два года назад. Здесь она вместе с Дороти ждала его в тот вечер, когда королева узнала о его тайном браке. Сейчас Пенелопа была рада оказаться одной.
Королева с удивительной проницательностью навела Пенелопу на мысль, которая ускользала от нее в течение этих долгих месяцев, – на ее вопросы не было однозначных ответов, ее проблема была неразрешима. Пенелопе трудно было с этим смириться, она предпочла бы занять более определенную позицию. Сначала она покорно восприняла все, что говорил ей Чарльз, не задумываясь о том, что его доводы, возможно, содержат в себе фатальную ошибку. Все, что она искала в них, призвано было всего лишь оправдать ее поступки и избавить ее от чувства вины. Естественно, такие убеждения не помогли ей в Лизе при встрече с детьми, и она впала в другую крайность, намереваясь обмануть себя и здесь, притворившись, будто, отрекшись от Чарльза, она может найти успокоение в религии. Она не призналась ни себе, ни миссис Уайзмэн, ни отцу Герарду в том, что, хотя и не воспринимала доводы Чарльза, все же не сумела их полностью отвергнуть. Пенелопа знала наверняка только одно – если она отвергнет Чарльза, то всю оставшуюся жизнь ее будет преследовать мысль, что она без причины покинула законного мужа, заставив его страдать от одиночества и невоплощенной любви. Казалось, что, выбрав что-то одно, она была обречена мучиться от неуверенности в правильности выбора.
