Тем временем Соня приблизилась к матушке и присела в реверансе перед Лизаветой Сергеевной. Бедная женщина почувствовала себя «московской тетушкой», к которой возят на поклон начинающих выезжать девиц. Она говорила Соне что-то ободряющее, но когда следом за ней подошел Nikolas, почувствовала уже знакомый приступ дурноты. «Только не обморок!» — мысленно заклинала дама. В поисках поддержки она стала искать глазами в толпе Алексея Васильевича. Он будто почувствовал это, мгновенно оказался рядом.
— Мне нехорошо, уведите меня, где можно присесть, — шепотом попросила его Лизавета Сергеевна. Nikolas проводил их глазами, так и не сказав ни слова.
Алексей Васильевич при всей его внешней сдержанности проявил неподдельную заботу и участие. Усадив даму, он принес ей воды и не отходил ни на шаг, пока той не стало лучше.
— Эта Соня… они дружны с Nikolas? — спросила, наконец, Лизавета Сергеевна.
Старший Мещерский усмехнулся:
— Матушка жаждет выдать ее замуж за моего сына и даже, на мой взгляд, слегка сводничает.
— И как, успешно? — еле выдавила из себя Лизавета Сергеевна.
— Как видите, — он кивнул в сторону танцующей пары (танцы уже начались).
Несчастная женщина почувствовала себя еще хуже, однако самовольно продолжила пытку:
— Не из-за нее ли ваш сын едет на Кавказ?
Алексей Васильевич громко расхохотался, привлекая к себе внимание.
— Увольте, сударыня, я думаю, вам это лучше известно.
Богатая зала была ярко освещена, пестрела движущимися фигурами. Хозяйка дома, блестящая княгиня, увлекла за собой Алексея Васильевича. По тому, как она говорила с ним, кокетничая и ласково касаясь отворота фрака, можно было заключить, что их связывает давняя родственная дружба, если не что-то большее. Несколько раз они оглянулись на Лизавету Сергеевну, и она поняла, что говорят о ней, отчего ей стало совсем неуютно.
Неожиданно перед одинокой дамой вырос гусарский штаб-ротмистр, родственник князя, и щелкнул шпорами, приглашая на вальс. «О, Господи, и здесь эти гусары!» — недовольно подумала Лизавета Сергеевна, но не стала отказывать. Танцевать все же лучше, чем лицезреть, как это делает Nikolas со своей барышней. Штаб-ротмистр несколько нахальничал, но ему это сходило с рук, так как внимание его партнерши было приковано к юноше в студенческом мундире.
От назойливого гусара ее спас опять же Алексей Васильевич. Он предложил даме мороженого, проводил до стула и встал рядом. Сердце ее встрепенулось, когда она увидела, что Nikolas, усадив свою даму поближе к подругами, направился прямо к ним.
— Вы позволите, papa? — спросил он по-французски и протянул руку Лизавете Сергеевне. Стараясь сдержать дрожь, молодая женщина покорно оперлась на эту дорогую руку. Снова играли вальс, они танцевали недопустимо близко, но, очевидно, сами танцующие этого не замечали. Лизавета Сергеевна быстро отрезвела, услышав резкое:
— Я вижу, ваша страсть к гусарскому мундиру неистребима!
В сердце проник яд, ей стало холодно и одиноко. Но она не думала сдаваться:
— Как ваша к кузинам, с которыми вы росли!
Мещерский больно сжал ее запястье, глаза его потемнели:
— Вам доставляет удовольствие мучить меня? Что ж, я все же найду способ избавиться от вашей власти!
Все так же больно сжимая ее руку, Nikolas проводил даму до стула и, холодно поклонившись, быстро удалился. Она вновь стала искать глазами своего надежного кавалера, с кем единственно ей становилось спокойно, Алексея Васильевича. Чувствуя себя потерянной и обиженной, Лизавета Сергеевна невольно искала в его лице крепость и защиту. И он тут же объявился, будто только и ждал, хотя мгновение назад упоенно вальсировал с княгиней.
Музыка смолкла, княгиня обратилась к Nikolas с просьбой спеть что-нибудь. Соня села за фортепьяно, раскрыла ноты и заиграла Россини. Голос Nikolas зазвучал сильно, свободно. Исполнялась партия дона Базилио. Дыхания певцу немного не хватало, но это заметила, наверное, только самая пылкая поклонница Nikolas, которая ревниво следила за Соней и ее подружками.
— Однако он не в голосе, — прозвучало над ее ухом. Лизавета Сергеевна удивленно взглянула на отца Мещерского, который был явно разочарован.
— Вы слишком требовательны к сыну, — ответила дама, но сама почувствовала, что Мещерский поет несколько механистически, на публику. И втайне нехорошо порадовалась этому: она безумно ревновала. Пылкие, красноречивые взгляды Сони, которые та время от времени бросала на Мещерского, говорили о многом чуткому сердцу ревнивой женщины. Наблюдая эту немую игру, Лизавета Сергеевна не заметила, как все взоры обратились к ней.
— Просим вас, голубушка, — безукоризненно-светски улыбалась княгиня. Алексей Васильевич одобряюще кивнул. Лизавета Сергеевна поняла, что ее просят спеть. Пришлось сесть за фортепьяно и исполнить сложный романс Алябьева. Когда смолкли рукоплескания, Лизавета Сергеевна взглянула на Nikolas. Тот, склонив голову к Соне, казалось, внимательно слушает ее, однако его тяжелый, неулыбчивый взгляд остановился на певице. «Он ли это? — думала Лизавета Сергеевна. — Тот ли, кто восхищался моим пением и сравнивал с ангельским? Причина ли в ревности или так влияет город, светская обстановка?»
Настроение ее безнадежно испортилось, не спасало и присутствие рядом внимательного кавалера. Алексею Васильевичу едва удалось уговорить даму остаться ужинать. «Он меня больше не любит», — горько думала Лизавета Сергеевна, сидя за столом напротив Nikolas (так уж случилось!) и ловя его ускользающий взгляд. Она не могла проглотить ни куска и краснела при мысли, что еще утром готова была отправить пылкое любовное послание человеку, совершенно чужому, увлеченному сейчас интереснейшей беседой с кузиной Соней, и которому совершенно нет дела до нее, женщины, старшей его вдвое.
За столом говорили о «серой» литературе московских авторов, поставщиков мещанских и авантюрных романов в журнал «Библиотека для чтения». Поводом послужила книжка, выпавшая из кармана Авдотьи Федоровны. Алексей Васильевич определил эту литературу как чтиво для купеческих дочек и романтических вдовушек. При этих словах Nikolas взглянул на свою визави, и в глазах его появилась лукавая искорка.
— Ну и что, голубчик Алеша, не все же о высоких материях да об идеалах рассусоливать, — вступилась за свои романчики Авдотья Федоровна. — У ваших умных авторов герои все немощные: ни любить, ни жизнью насладиться по-человечески не могут. Все чего-то ищут, ищут, а жизнь проходит за картами, волокитством, да за пустыми разговорами. Только и подвигов — друга на дуэли прихлопнуть.
Пришел черед Лизавете Сергеевне лукаво взглянуть на визави. Авдотья Федоровна продолжала:
— А эти писатели, — она погладила переплет своей книжки, — на многое не замахиваются. О простом, о житейском пишут. О любви — не демонической, от которой реки закипают и скалы рушатся — а опять же о человеческой, тихой, но надежной.
Алексей Васильевич усмехнулся:
