— Не суетись. Пока я могу говорить, обещай, что выполнишь… последнюю просьбу.
— Обещаю. Только ты держись, береги силы.
— Не мешай говорить… С такой раной я могу промучиться очень долго. Поклянись, что поможешь мне… Памятью матери поклянись!
— Ты должен пристрелить меня.
— Ты поклялся! Ты друг, Янек, даже лошадям… помогают, чтоб не мучились.
— Яшка, я не смогу, — он горько заплакал, роняя слезы на бледное лицо друга.
Как же так?! Иван говорил, что его способности — дар божий. Зачем ему такой дар, если нельзя спасти человека от смерти, а можно его только убить? Ян вытер мокрый лоб друга и слегка задержал свою ладонь.
— Не убирай, подержи так… Твоя рука… как мама, в детстве… Как хорошо, хочется спать. Тепло.
Нет, Ян не будет стрелять в своего друга, а поможет ему… уснуть! Он положил руку на сердце Яшки и услышал, как оно бьется под рукой тише, тише… Раненый вытянулся: на его лице появилось выражение блаженства и покоя.
— Спи, Яшка! — Ян поцеловал умершего в лоб.
Потом он копал яму и разговаривал с мертвым другом. "Я научусь, Яшка, я буду лечить людей так, чтобы они не умирали молодыми. Я стану помогать каждому, кому понадобится моя помощь Чтобы не копать могилы, а вместе смотреть на голубое небо, на весну, на эту желтую птичку, что провожает тебя в последний путь".
У Яна не было карандаша, ни чего другого, чтобы пометить могилу друга, потому он просто положил поверх холмика земли буденовку, перекрестил и пошел, как прежде, на восток.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Кибитка снаружи не казалась большой, но все артисты смогли разместиться в ней на ночлег. Они долго не могли угомониться: с глаз Аренского постоянно кто-то пропадал. То он разыскивал Герасима с Катериной. "Молодых" — как в шутку он их назвал — уже с час не было не видно и не слышно.
— Герасим! Катерина! — кричал в темноту Аренский.
— Идем мы, идем, чего раскричался! — вполголоса увещевал его Герасим, выходя из-за кустов со смущенной Катериной. — Уже и прогуляться нельзя…
— Как маленькие, ей-богу, — сердился Аренский, — война, на кого угодно наткнуться можно; незнакомый лес, неразорвавшийся снаряд, мина, наконец…
— Ведмидь, — подсказала хихикнувшая Катерина.
— Есть кое-что и пострашнее медведей, — не унимался тот. — Один поручик дисциплинированный. Лежит себе…
— А с удовольствием побегал бы, — проговорил сквозь зубы Зацепин, все тело которого к ночи превратилось в комок пульсирующей боли; он так мечтал, что придет Ольга, положит на лоб прохладную ладонь, а она исчезла куда-то на целую вечность!..
Ольга стояла поодаль и, не видимая в темноте товарищам, разговаривала с Татьяной.
— Почему такая таинственность? — удивилась было она, когда цыганка неслышно тронула её за плечо и шепнула на ухо:
— Отойдем!
— Кого-нибудь боитесь?
— Нет… но муж не любит, когда я разговариваю с гадже… просто так. Не гадаю, не зарабатываю деньги… Детей-то кормить надо…
— Так у вас женщины деньги зарабатывают?
Татьяна усмехнулась.
— А ты думала, для своего удовольствия мы гадаем, попрошайничаем. Многие хорошие цыганки и детей, и мужа кормят…
— А вы… хорошая цыганка?
— Ромы, что чужаков жалеют, — плохие. Табор смеется, ром бьет.
— Как — бьет?!
— Кнутом, моя золотая, кнутом… Потому и пришла к тебе, хоронясь. Больно к сердцу ты мне припала. И не хочу думать, а думаю… Карты даже на твою жизнь бросила. Видно, душа моя по дочери тоскует: восемь сыновей у меня, а дочки — ни одной… По делу я пришла, мазь твоему раненому принесла.
— Какой же он — мой? — смутилась Ольга.
— Если и не твой, то захочешь — твоим станет… Совсем ребенок ты, от пустяка смущаешься. Я в твоем возрасте уже двух сыновей родила… Ладно, не буду. Займемся делом: пусть ваш большой мужчина положит больного к костру, да сучьев подбросьте. Покажу вам, как больному мазь втирать. Через два дня он совсем здоровым станет.
Забравшиеся было в кибитку Катерина с Герасимом охотно включились в хлопоты по лечению поручика, женщины быстро соорудили у костра импровизированную лежанку, а Герасим, как ребенка, положил на неё принесенного на руках Зацепина, невзирая на отчаянные протесты последнего.
Татьяна стала снимать повязку с раненого, мимоходом поинтересовавшись у Ольги:
— Кто его перевязывал?
— Мы с Катериной.
— Неправильно. Побоялись сделать больно? А ему так ещё хуже: чуть вздохнет или повернется, — все больно.
Но тут же потрепала Ольгу по плечу.
— Мы, цыгане, всю жизнь сами себя лечим, лекарские знания от семьи к семье передаются. Рецепту этой мази много-много лет. Она и боль снимет, и раны заживит…
Она осторожно стала втирать содержимое баночки в грудь поручика.
— Теперь туго-натуго перетянем, ребро — к ребру. Потерпи, милый, здоровье к тебе через боль вернется.
Вадим не издал ни звука, но, когда Татьяна закончила перевязку, лоб поручика был покрыт испариной.
Герасим опять ухватил крякнувшего поручика на руки и понес к кибитке, где Татьяна наскоро перестилала приготовленное Катериной мягкое ложе.
— Никаких подушек — пусть на досках спит. Коврик только оставлю, а то ребра срастутся неправильно…
И, спохватившись, цыганка стала торопливо прощаться.
— Возьми за работу! — Катерина сунула ей завернутое в тряпицу сало.
А Ольга протянула последний неиспользованный кусок французского мыла. Татьяна прижала к груди "заработок" и исчезла в ночи.
Уставший от напряжения Зацепин с удивлением почувствовал, как боль действительно понемногу отпускает его. Вскоре он вовсе перестал чувствовать больные ребра и незаметно для себя заснул.
Аренский сразу понял, что больной находится в надежных руках и опять занялся перекладыванием их скарба, чтобы наутро можно было без задержки отправляться в путь. Лес пугал его своей мрачностью, а, главное, тем, что буквально за каждым кустом их могла подстерегать опасность.
— Быстро в кибитку! — прикрикнул он на замешкавшегося Герасима. — Как наседка гоняюсь тут за каждым цыпленком!
— Особенно Герасим — хорош цыпленок! — хмыкнул из-под кибитки Алька. — Скорее, рождественский гусь.
— А ты бы вообще помолчал! — прикрикнул на него Аренский и пожаловался товарищам: — Ни в какую не хочет в повозке спать: душно ему, видите ли! Тоже два часа болтался неизвестно где… Это же лес, незнакомый… Самостоятельный больно стал! Думаешь, за уши не оттаскаю? Ночи холодные, а ему, видите ли, жарко!
