Роберт подарил мне чудо материнства, и я всегда буду ему благодарна; он мог бы убить меня, и я умерла бы с благодарностью в душе. Но он и отнял многое: свою страсть, меня прежнюю. Та Клара исчезла с появлением из ее глубин крохотной влажной головки Чарли. Я не против. Я нисколько не против, но Роберт хотел бы вернуть то, что осталось в прошлом. Поздно. А мне какое дело, казалось бы? Почему же так больно?
— Почему… — Спрашивать унизительно, но не задать вопрос… еще унизительнее. — Почему ты со мной не спишь?
— Ради всего святого, Клара. Пара недель — это не мировой катаклизм.
— Три месяца. Ты слышал. Чтобы три месяца — такого никогда не было. Четвертая часть года.
— Случалось и дольше.
— Неправда.
Роберт меняет тактику:
— Ну, ты тоже не пылала энтузиазмом.
— Отпора боялась.
Роберт разражается хохотом.
— Bay! — Американизмы, по обыкновению, спешат ему на помощь. — Детство всегда с нами, бэби? Не смеши меня. — Он делает вид, что утирает слезы. — Отпора она боится. Это ты скалишь зубы и рычишь, Клара. Это ты кусаешься.
В награду за шутку мне позволено лицезреть не макушку, а смеющееся лицо Роберта.
— По-твоему, это была шутка? Ошибаешься. Послушай еще: я — боюсь — отпора. Боюсь, как и все. Чем получать от ворот поворот, предпочитаю, чтобы ты со мной вовсе не спал.
А Роберт предпочитает не замечать намека.
— Ты — не все, Клара. Ты… — он зажмуривается, подыскивая варианты, — боец. Несгибаемый боец.
Что за ахинея? Куда его понесло?
— Черт побери, Роберт! Как ты себе это представляешь? Я просыпаюсь по утрам, радуюсь солнышку, травке и предстоящему сражению с жизнью? Не боец я, Роберт, а если и боец, то это не мой выбор. Что за идиотизм с твоей стороны заявлять такое после восьми лет совместной жизни. За восемь лет ты так и не понял, кто я. За кого ты меня вообще держишь?
— За очень прочную личность.
— Стекло тоже бывает прочным. Это не значит, что оно небьющееся.
Мы выдерживаем паузу, пока официант выставляет на стол закуски. Для Роберта — блюдо простое, но эстетически совершенное: салат из трюфелей с картофелем. Для меня — блюдо сумбурное и размазанное по тарелке, вполне под стать моим растрепанным чувствам, а по цвету — рдеющим щекам: салат из омаров.
— Именно за это я тебя и люблю, — отправив в рот кусочек трюфеля и прожевав его, негромко говорит Роберт.
— За что?
— За прочность. За стойкость и несгибаемость.
— Ты меня любишь за это?
— Да.
— За ЭТО?
— Клара.
— Что ж, выходит, ты не на то поставил. Не хочу, чтобы ты любил меня за прочность. Скажи лучше — за то, что не рыдаю по любому поводу. Ха-ха-ха! — Я закатываюсь хохотом, зная, что по щеке уже ползет слеза. — Ошибка вышла, Роберт. Пожалуй, лучше тебе меня возненавидеть.
— Никогда не смогу тебя ненавидеть, что бы ни… Не плачь, Клара, пожалуйста. — Он наклоняется через стол и вытирает мне щеку.
Боже, почему бы мне еще не поплакать? Выдавить бы хоть три слезинки. В идеале хорошо бы разрыдаться в три ручья, лишь бы он не отнимал руки…
На салфетке, кроме влажного пятна, осталась и розовая омарная отметина. Мало того, что рыдаю на глазах у мужа, так еще физиономия в омарах.
— Пожалуйста, — повторяет Роберт, — не плачь.
— Как не плакать, если грустно? Я устала.
— Давай вернемся в номер.
— Я устала притворяться, что у нас все в порядке, что такое у всех бывает, что через это все проходят. Я устала делать вид, что если твой муж тебя не хочет — это нормально, прекрасно и чертовски замечательно. И что мне вовсе не требуется никакой поддержки. И что ты можешь засовывать меня в задницу сколько тебе угодно.
— Я не делаю этого.
— Тетя Хрюшка. Распродажи шмоток шестнадцатого размера. Я прикидываюсь, будто делюсь с тобой проблемами, — ты засыпаешь. Мальчишки друг друга калечат — ты слушаешь оперу, потому что ты устал. Ха! Могу продолжить. Поговорить о чем-нибудь важном? Незачем. Дети? Вырастут. В какую школу их отправить? Решай сама. Джулиан пригласил на крестины? Поезжай с детьми…
Пока официант меняет блюда, Роберт молчит, уронив голову на сцепленные пальцы.
— Я все понимаю, Клара. Но это нормально. Мы женаты. Мы ладим друг с другом. Мы неплохо управляемся, разве нет?
— Оставь эти бредни, Роберт! Я не желаю управляться. Не желаю, черт бы тебя побрал, своим детям матери, которая управляется в одиночку!
— Так уж устроена жизнь, — почти шепотом отзывается Роберт.
И весь мой гнев испаряется.
— Это правда. Что со мной такое?
— Ты эгоистка, Клара. Как и я.
— Эгоистка? Неужели все так плохо? Неужели я действительно бессовестная, махровая эгоистка?
— Да, — подтверждает Роберт с вымученной улыбкой. — А я еще хуже.
— Нет. Не делай из меня чудовище. Я не стала бы ныть, я держалась бы месяцы, годы и годы, пока смерть не разлучила бы нас, Роберт… если бы ты мне помог. Если бы я не чувствовала себя так беспросветно, так дьявольски одиноко.
— Мне очень жаль, Клара.
— И мне жаль. Очень жаль, что ты об этом не знал.
— Я думал, у тебя все хорошо…
— Так и было. Так и есть. («Так и есть. Не надо мелодрам. Все будет в порядке, Клара».) Ладно, Роберт. Теперь ты знаешь, и слава богу. Да здравствует Париж.
— Отлично, — с видимым облегчением соглашается Роберт. — Планы на завтра?
— Не знаю. Пойдем в Лувр? По магазинам? В ресторан? На блошиный рынок?
— Мне нужно в Версаль.
— Вот как? Зачем?
— Взглянуть, можно ли использовать какой-нибудь уголок для съемок нашего журнала, — сообщает Роберт, изучая свои ногти. — Давно об этом подумывал.
— Но ведь это отнимет полдня, а мы завтра улетаем. В прошлый раз два дня в Версале провели. Я хочу по магазинам!
— Я тоже не прочь, но… Может, разойдемся?
— Подумай о детях! — огрызаюсь я. В шутку. Шутка не удалась.
— Я имел в виду — разделимся, Клара, — с горечью отвечает Роберт. — Завтра. Ты отправишься по магазинам, а я в Версаль, скажем, часа в два. А ближе к вечеру встретимся в каком-нибудь кафе, идет? Как та симпатичная чайная называется? Помнишь, на улице Риволи?
— «У Анжелины». Там подают лучший горячий шоколад на свете.
— Точно, «У Анжелины». Я могу подъехать туда к пяти.
— Раз уж иначе нельзя… Без Версаля никак? Ясно. Что ж, в конце концов, три часа — это не смертельно. — Я уговорила себя и веселею на глазах. — Все равно ты ненавидишь парфюмерию и канцелярские отделы.
