Но уверенность исчезала. Чуть позже, увидев церковь, я вошел туда. Я остановился у двери, прижавшись к холодной стене. В глубине, под алтарем теплился красный огонек, на лавках ни души. Я уставился на пол и припомнил те мысли, мне хотелось вновь ощутить ту радость и уверенность в неожиданном покое. Ничего не получилось. Вместо этого я спросил себя, отправят ли Дино на службу. Мы с ним об этом никогда не говорили. Я не мог припомнить, чем он занимался по утрам в воскресенье. Безусловно, бабушка ходила к мессе. Мне стало скучно и я вышел на улицу глотнуть свежего воздуха.
Я никому не рассказал о том мгновении, о том всплеске радости. Тем более Кате. Я задавал себе вопрос: те, кто посещает церковь, мои женщины, священник из Санты Маргериты, испытывали ли они подобное, в тюрьме или под бомбами, перед нацеленными ружьями снисходила ли на кого-нибудь подобная умиротворенность. Наверное, тогда можно принять и смерть. Но говорить об этом было невозможно. Это было как войти в церковь, поприсутствовать на службе — бесполезный поступок. Самым прекрасным в службе, в алтарях, в пустых нефах был миг, когда выходишь на улицу и вдыхаешь воздух, а за тобой, свободным и живым, захлопывается дверь. Только об этом и можно было говорить.
В теплоте столовой, в конусе света, пока Эльвира шила, а старуха дремала, я думал об инее, о трупах, о бегстве в леса. Месяца через два наступит весна, холм зазеленеет, на нем появится что-то новое, что-то хрупкое, он возродится под этим небом. И в войне наступит перелом. Уже говорили о наступлении и новых десантах. Это было похоже на то, как люди выходили из бомбоубежища под последними ударами убегающих самолетов.
Об этом я не рассказал Кате, но мне хотелось знать, верит ли она в подобное. Она ухмыльнулась и ответила, что верила в подобное. Она остановилась на тропинке. Было уже темно, мы возвращались из Турина, и она сказала, что иногда ей хочется молиться, но она может удержать себя. И добавила, что если у кого-то нервы не в порядке, тому нечего делать в больнице. Там всякое бывает.
— Но молитва успокаивает нервы, — проговорил я. — Посмотри на священников и монахинь, они всегда спокойны.
— Суть не в молитве, — ответила Кате, — суть в их ремесле. Чего они только не насмотрелись.
Я подумал, что все мы живем, как в больнице. Мы вновь пошли. Покой, бесполезная передышка теперь казались мне бессмысленными и преодоленными вещами. Действительно, говорить о них было не нужно.
— Нельзя, — проговорила Кате, — молиться, не веря. Это не принесет пользы.
Она говорила сухо, как бы отвечая на какую-то речь.
— Но все же верить нужно, — сказал ей я. — Если ни во что не веришь, значит, не живешь.
Кате взяла меня за руку: «Ты в это веришь?».
— Мы все больные, — ответил я, — и хотим излечиться. Наша болезнь внутри, достаточно убедить себя, что ее нет, и мы будем здоровы.
Тогда Кате посмотрела на меня с удивлением. Я ожидал улыбки, но ее не было. Она сказала: «Настоящих больных нужно лечить, ухаживать за ними. Молитвы не помогут. И так во всем. Так говорит и Фонсо: „Имеет значение то, что ты делаешь, а не то, о чем говоришь“».
Потом мы заговорили о Дино. Это было намного легче. Кате согласилась, что ей не легко его тянуть, что нужно научить его самому во всем разбираться, давать ему время самому принимать решения, но ей это не удается. Бабушка иногда водит его на мессу и отправляет причащаться. Я ей сказал, как бы она ни поступала, дети еще не могут принимать решений, посылать или не посылать их в церковную школу это уже выбор, это значит учить их тому, чего они не хотят. «Даже неверие тоже религия, — пояснил я. — От этого никуда не убежишь».
Но Кате сказала, что нужно постараться объяснить ребенку две идеи и потом предложить ему сделать выбор. Тогда я рассмеялся, улыбнулась и она, когда я сказал ей, что лучший способ вырастить верующего — учить его неверию, а неверующего наоборот. «Правда, — закричала она, — действительно, правда». Мы остановились около калитки, рядом со мной уже прыгала собака; единственный раз мы говорили о таких вещах. На следующий вечер я не увидел Кате на остановке трамвая.
Именно в тот день, я подумал о том, что нужно побывать за Дорой, у других. Потом из-за холода и долгой дороги я туда не пошел. Я вошел под сень опавших деревьев, перебирая тот наш разговор, вновь возвращаясь мыслью к Кастелли. Эльвира мне сообщила, что приходил молодой парень и просил прийти в «Фонтаны». Она не знала, кто это был. Я, недовольный, что Эльвира таким образом что-то узнала, тотчас, до наступления темноты, отправился туда. Эльвира крикнула мне вдогонку, вернусь ли я к ужину.
В «Фонтанах» я нашел всех, кроме Фонсо и Джулии; Нандо, стоя в дверях, тревожно мне махнул. На столиках во дворе я разглядел чемоданы и узлы. Все бродили по кухне, Дино грыз яблоко.
— Ах, ты здесь, — воскликнула Кате.
Они хотели меня предупредить, чтобы я не ходил за Дору.
— Тучи сгущаются, — проговорил Нандо. — Начинается.
— Нет, Фонсо в горах, — успокоили меня. — А Джулия… Ее сегодня схватили немцы.
Я не испугался. Сердце у меня не оборвалось. Месяцами я ждал этого мига, этого удара. Или, быть может, когда что-то начинается по-настоящему, пугаешься меньше, потому что исчезает неопределенность. Даже их сиюминутное беспокойство не вызвало у меня страха.
— Женщина, — сказал я, — всегда выпутается.
Никто мне не ответил. Проблема была в другом. Схватили ее случайно или уже давно следили за квартирой? На фабрике многих арестовали и изъяли много материалов. Ее вызвали во двор вместе с другими товарками и всех загнали в фургон. Кто-то тут же побежал предупредить остальных. Возможно, в это время в квартире проводили обыск. Жена Нандо вопила, что было глупо убегать из дома. Так придут сюда, искать их в «Фонтанах».
Кате строго сказала, что никто не должен так говорить.
— Если бы не Джулия… — заговорила ее младшая сестра.
Мы вели спор о смелости Джулии. Один вопрос вертелся у меня на языке. Я не осмеливался задать его.
— Если бы они что-то знали, — прошамкала старуха, — то вас уже бы сцапали.
— Бедняжка Джулия, — сказала Кате, — нужно отнести ей одежду.
Тогда я вспомнил, что в школе о Кастелли никто не позаботился. Я спросил: «В тюрьму можно приносить передачи?».
Послышался шум автомобиля, все замолчали. Двигатель гудел все громче, мы затаили дыхание. Машина быстро проехала, мы посмотрели друг на друга так, будто нас вытащили из воды.
— Передачи принимают? — настаивал я.
— Иногда.
— Но сначала попользуются ими сами.
— Дело не в вещах, а в памяти, — пояснил Нандо.
Я никому не рассказал, о чем подумал. Только Дино вдруг выдал мои мысли. «Давайте спрячемся в подвале», — предложил он.
— Перестань, — взорвалась его мать.
