— Аликс.
И Родди чувствует себя идиотом, но это неважно.
Вряд ли все так и должно было быть; скорее, как раз наоборот. На обратном пути, в фургоне он не то что счастлив — ему спокойно. Он сидит с закрытыми глазами, чтобы не отвлекаться от того, как она выглядела, как стояла рядом с ним, как не сводила с него глаз. Эти волосы, это хрупкое тело, эти слова, которые она произнесла, которые он не может вспомнить, он только знает, что пока они звучали, он был сильным, он был почти уверен в чем-то. И еще то, как ему казалось, что кожа у него отслаивается от тела и парит в воздухе.
Катапульты и кипящее масло
— Мам, ты не спишь?
Ну, вообще-то спала. Но это голос Джейми, и делает Джейми то же, что делал иногда по утрам, когда был маленьким, — подкравшись, присаживается на ее кровать, — и поэтому она заставляет себя проснуться. Как будто плывешь сквозь арахисовое масло.
— Привет, — говорит он. — Ты как?
Она беспомощна, вот она как. Зависима, обречена, она в отчаянии, она скована бог знает какой аппаратурой и ограничениями. Она в ярости, которая пылает жарче и сильнее, чем любой из этих чертовых внутренних огней, о которых рассуждает Аликс. Вот как она, а он что думает?
— Ничего, — говорит она. — Устала.
— Я думал, ты захочешь узнать, что бабушка и Берт приезжают. Скоро приедут.
Вот как? Ей казалось, что они договорились оставить Мэдилейн и Берта в счастливом неведении как можно дольше, пусть проведут свой месяц — они так готовились к этому, так ждали — на одном из тех крохотных и уединенных Карибских островов, куда особенно трудно добраться. А добравшись, так же трудно выбраться, особенно если ты стар и у тебя нездоровое сердце, как у Берта, и летишь ты чартерным рейсом, расписание которого не изменишь, как они и полетели. Зачем огорчать их, когда они далеко, и когда они ничего не могут с этим поделать? Айле кажется, что именно на этом они порешили с Лайлом, Джейми и Аликс. Что изменилось и почему?
Хотя, конечно, будет так хорошо, если мама будет рядом.
Мэдилейн семьдесят четыре, Берту семьдесят шесть, поэтому, когда они собрались в дорогу, все волновались, что с кем-то из них что-то может стрястись, а позаботиться о них должным образом будет некому.
«Не суетись, — сказала Мэдилейн. — Ничего с нами не случится, а если и случится — посмотри, какое чудесное место для похорон».
Мэдилейн в последние годы стала легче ко всему относиться, ходячая реклама преимуществ старости.
Она заслуживает лучшего. И Айла, конечно, тоже.
Мэдилейн и Берт вместе уже дольше, чем были женаты Мэдилейн и отец Айлы. Когда Айла выходила за Джеймса и мать Джеймса и Мэдилейн плакали, это Берт вел ее к алтарю. Он славный. Добрый. Невысокий, пухлый, постепенно-постепенно лысел несколько десятков лет. Айла полагает, что если мама склонна к влечению и одержимости, то объекты у нее совсем другие. Они об этом особенно не говорили, хотя улыбались, обсуждая пристрастие Берта к полоскам, его бледные, волосатые ноги, когда он надевал шорты, и то, как он жмурился, когда кто-то чихал, — милая, странная привычка. Когда Мэдилейн говорит: «Он хороший», — Айла понимает, что она имеет в виду очень многое. Без всяких бумажек и формальных обетов Мэдилейн и он счастливо трусят рядом и очень привязаны друг к другу. Они до сих пор мимоходом прикасаются друг к другу — к плечу, колену, куда придется. Берт, похоже, воспринимает Айлу, и ее трудных отпрысков, и все ее беды и напасти как некий громоздкий багаж, с которым путешествует Мэдилейн и о котором нужно заботиться ради куда более значимого чувства.
Если они ссорятся или не понимают друг друга, если у них что-то не так, то они это держат при себе. Они оба на пенсии и потому объездили пол-Европы и почти всю Северную Америку. Последнее время они чаще отправляются в туры, расписанные до мелочей, однако, поскольку Мэдилейн научилась многому, например нырять с аквалангом, непохоже, что безопасность сильно ее заботит. Берт тоже воспитал в себе склонность к приключениям, по крайней мере он охотно выходит с Мэдилейн в море, несмотря на свое нездоровое сердце. Оказалось, все напрасно беспокоились, что в этом путешествии с кем-то из них что-то произойдет. А еще оказалось, что матери на пенсию не выходят. Как бы они ни старели, как бы далеко ни уезжали, они всегда откликаются на зов, всегда готовы примчаться назад.
Джейми, наверное, видит отражение этих мыслей на лице Айлы.
— Ну, мы решили, что ей нужно сообщить. Тянуть было нельзя, она бы нас поубивала.
А у Айлы права голоса больше нет? Но увидеть Мэдилейн, увидеть, как она появится возле кровати, внезапно, как все теперь появляются… Глаза Айлы снова наполняются слезами. Господи, она стала сентиментальной. По крайней мере, настроение у нее легко меняется.
Когда Джейми и Аликс были маленькими, Айла бросилась бы за них и в огонь, и под машину. Она бы и сейчас это сделала, правда, она бы еще подумала, как это у них не хватило ума держаться подальше от огня и машин. Эффект постепенного распределения материнства: Айле и в голову не придет спасаться, если опасность грозит Джейми и Аликс; Мэдилейн, ни секунды не думая, поменялась бы с Айлой местами.
Думать об этом, конечно, можно, но на практике не осуществишь. Оно и к лучшему для некоторых семей; не все родители безупречны.
Хотя с сыном другой матери Айла охотно поменялась бы местами, она бы поменялась местами с тем маленьким засранцем, который в нее стрелял.
Да, она вспомнила, о чем хотела спросить Джейми: о наркотиках. О том, как ему удалось искренне и насовсем отбросить это желание ускользнуть в обволакивающую тьму. В другую вселенную.
— Как они доберутся домой?
— Лайл говорит, поплывут на большом денежном плоту. Ну, вообще-то на маленьком частном самолете (Бедный Берт!), а потом на каком-то катере, и на самолете до Майами, но там какая-то задержка, у них уйдет на это целая вечность, и все очень сложно, но они скоро выезжают. Лайл все устроил.
Мэдилейн с ума сойдет.
Когда Джейми было пятнадцать, и он рос, становясь высоким и худым, на его лице по-прежнему временами появлялось детское выражение, иногда неловкое, иногда жаждущее. Однажды он сказал, что хотел бы стать учителем, но было тяжело представить его в роли учителя; человека, облеченного полномочиями; взрослого мужчины вообще.
«Время еще есть, — сказала ему Айла, потому что думала, что и правда есть. — Ты можешь делать все, что пожелаешь».
Нужно было сформулировать это по-другому. Она говорила о хорошем, о том, что перед ним открыт весь мир. Она не думала о плохом.
Его отец тоже решил, что может делать все, что пожелает. И об этом она тоже не думала, хотя вскоре после того разговора с Джейми ей пришлось об этом задуматься. Сейчас, когда Джейми стоит возле больничной кровати, у него снова то же выражение лица — неловкое, жаждущее. Только теперь он уже мужчина. Кое-что уходит навсегда.
