— Тогда — мчимся скорее на юг!
— Негритянки любят азартно и мстительно, почти по-садистски, будто хотят отыграться за рабство и апартеид. Но в глазах их вы прочитаете лень и презрение, что, согласитесь, мешает…
— Тогда самолетом — поближе к рассвету…
— Азиатки — те прелесть, но орудуют как бы исподтишка: будто плетут из тебя на могилу тебе же венок, правда, не скрою, венок получается на загляденье…
— Ура! Кажется, мы обрели победителя.
— Ни фига, — Расьоль покачал головой, полив солнцем с лысины близлежащий пейзаж из кустов и травы. — Лучше всех любят немки.
— Вот как?
— Вот так! Страстно, трепетно, самозабвенно. Будто кладут себя всю на алтарь. С ними только и понимаешь, что значит нежность. Взять Адриану…
— Она здесь причем?
— А притом, что она настоящая немка.
— Спинелли?
— Ее псевдоним. Так, кажется, звали прабабку. Сама же девчонка чистейших немецких кровей. Тоже «фон» и тоже аристократка. Просто привыкла скрывать родословную.
— И зачем?
— Германофобия, мой дорогой. Если еще кому-то присуща, так разве что немцам. Разбираться в причинах не будем: и долго, и скучно. Лучше скажите мне, как любят русские? Мне, стыдно признаться, не довелось…
Суворов пожал плечами:
— Русские любят так, как живут, — как придется.
— Прыгают в омут, как в старых романах?
— Случается. Хотя все реже: тлетворно влияние Запада.
— Что ж, понимаю: первым делом капитализм развивается в сфере любви. Там всегда сыщется, что бы продать и за сколько чего прикупить. Это вам не переоснащать производство… Фу, черт, как жарко! Не пора ли смочиться в Вальдзее?
— Валяйте, я подожду.
Пупок у Расьоля был с дулечкой. Когда он переворачивался на живот, становилось понятно, что с задницей тоже немного не так: в самом низу силуэт был как будто подрезан, нарушая во всем остальном вполне приемлемую дугу.
— А вы щепетильны, Суворов. Чем коситься, лучше спросите: где это вам, дружище Жан-Марк, оттяпали полжопы?.. И Расьоль вам расскажет. Если, конечно, хотите.
— Расьоль мне расскажет, даже если я не хочу. Так что сделаю вид, что хочу. Дружище Жан-Марк, где вам оттяпали ягодицы?
— В больнице, приятель. Лет двенадцать назад.
— Покусали поклонницы?
— Скорее ревность подпалила. Что обидней всего — совершенно зазря.
— Вот уж не верю! К кому ж еще ревновать, как не к вам?!
— Так рассуждают все идиоты. Вот и тот корсиканец-палач, чью жену похитили мы из корчмы, отобедав там прежде на пять тысяч франков…
— «Мы»?
— Я и Пьер. Водился тогда у меня сумасшедший дружок. Драчун, дебил, паразит, красавец и забулдыга. Но все-таки больше — дебил, потому что только дебилу взбредет на ум красть жену корсиканца. Не помню, как мы ее дотащили до машины, но едва ли она так уж сопротивлялась. Полагаю, чтобы ее убедить, Пьер применил коронный свой трюк и достал из штанов анаконду, чтоб показать этой дуре, как выглядит змей-искуситель не на картинках, а наяву. Пока мы петляли по скалам, я сидел за рулем. Это — помню. Помню и то, что, прежде чем вылезти из машины, вляпался в море капотом. Помню, как Пьер рычал диким зверем, ворочаясь с ней на песке, а она лежала со злым и мертвым лицом, что не мешало ей сосредоточенно молотить по песку обеими руками, наподобие лыжницы, орудующей палками на снежном спуске… Помню, что, накувыркавшись, Пьер и мне предложил поучаствовать в их спортивных забавах и все твердил, что у этой разбойницы стойкости хватит с лишком, даже если драть ее поршнем мотора до самой границы с Китаем, только я отказался. Тогда он ей подал знак, и они бросились с двух сторон, чтоб меня изловить и, пожалуй что, варварски изнасиловать. Но в ту ночь я наклюкался так, что секс на песке прельщал меня меньше, чем купание с аллигатором. Помню, мне удалось от них скрыться за каким-то там валуном, где я переждал, пока они повторят свой подвиг соития дважды. А потом стало холодно, и я прокрался к машине, где оба прелюбодея, уронив спинки сидений, уже честно храпели, как два сенбернара на пенсии. Я достал из багажника плед, прихватил запасное колесо и устроился на ночлег под игравшими в жмурки звездами. Уснул я, как в кресле, слушая мерный плеск волн — до тех пор, пока не услышал свой вопль…
Расьоль сделал паузу. Суворов предположил:
— Изнасилование таки состоялось?
— Хуже. Состоялось аутодафе. Под утро ревнивец-муж обнаружил автомобиль, а их в нем и след простыл. Как всякий здоровяк, лишенный совести, Пьер быстро трезвел, особенно если дело касалось его безопасности. На рассвете мои компаньоны продрали глаза, порезвились немного со змеем, потом чуть поплавали и, руководимые человеколюбием, решили меня не будить. Ну а сами пешочком направились вниз по дороге, где в двух километрах от места их героического совокупления уселись в кафе, дабы позавтракать и на сытый желудок обсудить планы на будущее. Только вот на радостях эта дуреха забыла на пляже трусы — все идеально сходилось на спящем Расьоле. Корсиканцы коварны, Георгий. Наш исключением не был: порыскав в открытом багажнике, он нашел там канистру. Емкость, к несчастью, была не пуста. Приблизившись с нею ко мне, он тихонько, чтоб попасть в такт ритму волн, ее и опорожнил, вылив бензин на покрышку. Затем поджег колесо. Знаете, Суворов, чем должно пахнуть в аду? Паленой резиной! Чтоб ее загасить, я высушил в дым половину треклятого моря. Самое трудное было отлипнуть. Так из-за дружбы Расьолю в подметку поджарили зад. С той поры дружбы я сторонюсь, ну а Корсику — ненавижу…
— Печальный рассказ, — сказал Суворов, не поверив, однако, ни слову. — Сделайте одолжение, прекратите скрести свой живот. Вашему меху, снежный вы человек, завидуют даже болонки. Та вон, справа, глаз с вас не сводит. Гадает, небось, откуда у вас на плечах эполеты. В их иерархии вы, наверное, маршал, не меньше.
— Тогда вы — капрал.
— Что ж, честь имею! Идите пока, поплескайтесь…
Расьоль, кряхтя, встал, нерешительно сделал шажок, потом два, потом постоял, помурлыкал, обернулся и свистнул. Суворов, лежа ничком на траве, отмахнулся босою ступней.
— Не пойду.
Француз посопел и вернулся.
— Хорошо. Заступлю в караул. Подожду, пока мой приятель созреет. Зрейте, Суворов. Я подожду.
— Ждите.
— Упивайтесь своим преимуществом, вы, себялюб.
Суворов ответил довольным «ага!» и перевернулся на спину. Расьоль снял очки и украдкой пытался поймать ими солнечный зайчик, запустив его русскому в глаз. Получалось не очень. Ни с того ни с сего Жан-Марк вдруг сказал:
— Вы бахвал.
Суворов лениво ответил:
— Кто вам виноват, что вы не умеете плавать?
— Я умею. Просто лучше умею, когда не один. Вы, к примеру, пишете тем же манером: вам куда как сподручней, если рядом страхуют вас тени. Всех тех, кто не даст вам тонуть. Традиция — ваш акваланг. Перепевы колоссов — ваши верные ласты. Не зазорно?
