Я знал, где его искать. Он, как в свое время учитель Мельдолези, жил в квартале, застроенном маленькими виллами, сразу за воротами Святого Бенедикта, между каналом и промышленной зоной. В те времена этот квартал, гораздо менее заселенный, был по-настоящему изысканным. Стремительно развивающаяся городская застройка последних десяти-пятнадцати лет его совершенно испортила. Виллы, все двухэтажные, окруженные небольшими, но ухоженными садами, принадлежали судьям, преподавателям, служащим, чиновникам, которых мог заметить случайный прохожий за легкими перекладинами оград, когда они по вечерам работали в саду, подстригали кустарник, поливали цветы, собирали сухие листья и ветки. Хозяин дома, в котором жил Малнате, некий доктор Лалумия, если мне не изменяет память, как раз и был судьей. Он был уроженцем Сицилии, очень худым, с седыми волосами, подстриженными ежиком. Как только он увидел, что я, привстав на педалях велосипеда и придерживаясь двумя руками за ограду, заглядываю в сад, он положил на землю шланг, из которого поливал клумбы, и направился к калитке:
— Что вам угодно?
— Доктор Малнате здесь живет?
— Да, здесь. А что?
— Он дома?
— А кто его знает. Вам назначено?
— Я его друг. Я проезжал здесь и хотел зайти на минутку поздороваться.
За это время судья преодолел десяток метров, отделявших его от ограды. Теперь я видел его лицо, костистое лицо фанатика с черными пронзительными глазами. Оно возвышалось над оградой, которая была чуть ниже человеческого роста. Он разглядывал меня с недоверием. И все же экзамен закончился в мою пользу, потому что замок открылся, и я смог войти.
— Идите вон туда, — сказал наконец судья, показывая костлявой рукой. — По дорожке, которая огибает дом. Маленькая дверь — это и есть вход в квартиру доктора. Позвоните. Может быть, он и дома. Дверь вам все равно откроют, там моя жена, она как раз убирает его комнату и готовит ему постель.
Сказав это, он повернулся ко мне спиной и вернулся к своему шлангу, больше мной не интересуясь.
На пороге двери, указанной мне судьей Лалумией, вместо Малнате появилась пышная перезрелая блондинка в халате.
— Добрый вечер, — сказал я. — Я к доктору Малнате.
— Он еще не пришел, — ответила синьора Лалумия. — Но должен вот-вот вернуться. Почти каждый вечер сразу после работы он ходит играть в теннис к синьорам Финци-Контини, знаете, к тем, с проспекта Эрколе I… Однако с минуты на минуту он должен прийти. Он всегда заходит перед ужином, — она улыбнулась, опуская глаза, — посмотреть, есть ли почта.
Я сказал, что зайду попозже, и повернулся к велосипеду, который поставил у стены, рядом с дверью. Но синьора предложила мне остаться. Она попросила меня войти, усадила в кресло и, стоя передо мной, сообщила, «что сама она из Феррары, здесь родилась и выросла, и вся ее семья всегда здесь жила», что она прекрасно знает мою семью, а особенно маму (вашу мамочку), она с ней «лет сорок тому назад», — говоря это, она снова улыбнулась и опустила глаза, — училась в одном классе в начальной школе «Королева Елена» неподалеку от церкви Святого Иосифа.
— Как она поживает? Передайте ей, пожалуйста, привет от Эдвидже, Эдвидже Сантини, она, конечно, вспомнит меня, пожалуйста, не забудьте.
Она поговорила об опасности войны, со вздохом, покачав головой, упомянула о расовых законах, а потом, извинившись (она осталась без «помощницы» и должна теперь сама заботиться обо всем в доме и об ужине тоже), оставила меня одного.
Когда синьора ушла, я огляделся. Я был в просторной комнате с низким потолком. Комната эта служила и спальней, и кабинетом, и гостиной. Было уже восемь часов, лучи заката освещали комнату через большое окно, в воздухе стояли блестящие пылинки. Я посмотрел на предметы вокруг: диван-кровать с высокой белой спинкой со стороны изголовья, в ногах которого лежало дешевое покрывало в красных цветах; маленький черный столик в мавританском стиле, стоявший между диваном и единственным креслом, обитым искусственной колеей, в котором я и сидел; абажуры из искусственного же пергамента; белый телефон с претензией на некоторую кокетливость на мрачном черном письменном столе с множеством ящиков, как в приемной адвоката. Я сказал себе, что от Малнате требовалось немалое мужество, чтобы так презрительно отзываться о современной мебели в студии Альберто (хотя, возможно, его принципы вынуждали его быть таким строгим судьей по отношению к другим и делали его более снисходительным к себе самому). Вдруг я подумал о Миколь, и у меня защемило сердце, боль была такая сильная, как будто она сама сжала мне его рукой. Я снова дал себе торжественное обещание не ссориться с Малнате, больше не спорить, быть терпимее. Когда Миколь об этом узнает, она, конечно, оценит мои усилия.
Где-то далеко загудела сирена сахарного завода в Понтелагоскуро. Сразу же за ней раздался тяжелый скрип гравия на дорожке в саду.
Голос судьи прозвучал совсем близко, прямо за стеной:
— Эй, доктор, — проговорил он гнусаво, — а вас друг ждет.
— Друг? А кто? — спросил Малнате.
— Идите посмотрите, — продолжал судья. — Я же сказал, друг.
Высокий, крепкий, еще выше и шире в плечах, чем всегда, наверное, из-за слишком низкого потолка в комнате, вошел Малнате.
— Вот это да! — воскликнул он, широко раскрыв глаза от удивления и поправляя очки на носу.
Он пожал мне руку, несколько раз похлопал по плечу, что само по себе было удивительно, потому что со дня нашего знакомства мы все время спорили, а тут он был таким милым, заботливым, разговорчивым. Почему бы это, спрашивал я себя. И решил, что, может быть, и с его стороны уже назрела необходимость полностью переменить отношение ко мне. Кто знает? С уверенностью можно сказать только одно: у себя дома он был совершенно другим, в нем ничего не осталось от яростного спорщика, который столько раз обрушивал на меня потоки своего красноречия под пристальным взглядом сначала Альберто, а потом и Миколь. Мне достаточно было взглянуть на него, чтобы понять, что между нами, если мы не в доме Финци-Контини, любой предлог для споров и ссор исчезает, тает, как снег под лучами солнца. А ведь подумать только, в последнее время в спорах мы пытались задеть друг друга побольнее, у нас чуть не до рукопашной доходило!
Малнате говорил, он был многословен и сердечен, как никогда. Он спросил меня, встретил ли я хозяина дома, когда проходил через сад, был ли тот любезен. Я ответил, что познакомился с ним, и описал всю сцену.
— Ну ладно.
Он рассказал мне о судье и о его жене, я даже не успел сказать, что и с ней познакомился. Прекрасные люди, хотя вообще-то порядочные зануды и все время пытаются защитить его от неприятностей и опасностей большого мира. Господин судья, хотя и придерживается антифашистских взглядов (он убежденный монархист), избегает любых неприятностей, и поэтому постоянно боится, что Малнате, в котором он давно распознал будущего возможного клиента Особого трибунала в защиту фашизма, доставит его семье какие-нибудь неприятности, приведет в дом каких-нибудь подозрительных личностей: бывших ссыльных, поднадзорных, беглецов. Что же касается синьоры Эдвидже, она тоже всегда начеку, она проводит целые дни, подглядывая в щели жалюзи, всякий раз, когда он возвращается домой, даже поздно ночью она оказывается у двери. Но его тревога вызвана совсем другими причинами. Как настоящая жительница Феррары — а она, в девичестве Сантини, здесь родилась и выросла и «прекрасно знает своих кур», как она выражается, то есть всех женщин в округе, и девушек, и замужних — она полагает, что одинокий молодой человек, дипломированный специалист, чужой в городе, снимающий квартиру с отдельным входом, в Ферраре может просто погибнуть, женщины буквально готовы висеть у него на шее, подвергая жестокому испытанию крепость его позвоночника. Он постоянно пытается ее успокоить, однако очевидно: синьора Лалумия успокоится, только если ей удастся превратить его в закоренелого холостяка-женоненавистника в майке, пижамных брюках и шлепанцах, не отходящего от плиты.
