Дорис: Я знаю, Зельда, у тебя просто дар вести бесполезные разговоры, но нам некогда. Зачем тебе нужна эта комната? Эта мрачная пустыня? Тебя уже десять дней ждет твоя комната, настоящая, привычная, напротив спальни Этьена, окнами на лес, полная солнца, цветов. Твой туалетный столик, твои шкафы, твоя одежда, твой телефон, твой звонок. Можешь ты мне объяснить, зачем тебе переселяться сюда, в самый конец бесконечного коридора, за несколько километров от гостиной, в это запустение, без телефона, со всеми этими чехлами?
Зельда: У тебя тоже дар вести бесполезные разговоры. Я прекрасно понимаю преимущества одной комнаты перед другой, но эта лучше.
Дорис (сдерживаясь): И чем же она лучше?
Зельда: В ней есть очарование. Пыль и очарование. И еще запах… Ты ничего не чувствуешь, Этьен?
Этьен: Чувствую: припахивает плесенью, а оттого немного пахнет прошлым. В запертых комнатах всегда пахнет прошлым.
Дорис: Так ты действительно хочешь поселиться здесь, несмотря на то что внизу тебя ждет благоустроенное жилье? Ты уверена?
Зельда (продолжая расхаживать по комнате): Милая Дорис, по причинам, о которых ты, конечно, догадываешься, любое благоустройство наводит на меня ужас. Мне невыносимы слова, частью которых является «благо». «Благоустроенный», «благополучный», «благожелательный». Я не хочу комнаты, благоустроенной для моего же блага. Мне нужна просто комната. Как эта — большая, темная, печальная.
Этьен:…И которую ты сама выбрала.
Зельда: Возможно, правда, возможно… Никто не знает, что кроется в глаголе «выбирать», пока не лишится такой возможности. А мне всегда были отвратительны удовольствия, соль которых становится ясна, так сказать, только после того, как они, эти удовольствия, становятся тебе недоступны. Это как с людьми, которые понимают, что влюблены, только после того, как их бросят. Им недостает воображения. Мне тоже явно его недоставало, пока я была свободна. Как я могла знать тогда, что выбирать между двумя комнатами, колебаться, не решаясь выбрать что-то одно, что сам этот факт может быть таким наслаждением? (Не переставая говорить, она ходит взад-вперед по комнате, трогает покрытую чехлами мебель, подходит к кровати и ложится на нее с края, противоположного тому, где сидит Этьен.)
Дорис (поднимаясь): Значит, я распоряжусь, чтобы твою комнату привели в порядок. (На ходу приподнимает один из чехлов.) Боже, в каком это все, должно быть, состоянии…
Зельда (резко): Не трогай чехлы!
Дорис: Ты что, собираешься все так и оставить? Разве можно жить среди чехлов?
Зельда: А что? Ты-то сама как живешь? Да оставь ты наконец в покое это кресло! А то оно похоже на толстяка, которого раздевает шлюха.
Оскорбленным жестом Дорис поправляет чехол. Этьен смеется.
Зельда: Почему ты смеешься?
Этьен: Не знаю, это нервное. Мне представилась Дорис в виде шлюхи, как она снимает одежду с толстяка, а тот не дается…
Этьен и Зельда смотрят на Дорис, представляя себе эту картину, затем оба хохочут.
Этьен (всхлипывая от смеха): Дорис в чулках в сеточку…
Зельда: И говорит ему: «Ты не забыл про подарочек для меня?»
Этьен и Зельда хватаются за бока, плачут от смеха. Дорис невозмутимо, с презрением смотрит на них, потом выходит, хлопнув дверью.
Этьен (шмыгая носом): Ну вот, разозлилась. Разозлилась, потому что ее трудно представить себе в виде шлюхи… Если бы было наоборот, ее это тоже разозлило бы, надеюсь… Здо́рово она меня рассмешила… В кои-то веки Дорис меня смешит.
Зельда (мечтательно): Знаешь, я совсем забыла, как мы хохотали вот так, вместе, заражаясь друг от друга… Я поддавалась смеху, скатывалась в него вместе с тобой… Правда, мы ведь много смеялись. Но всегда над другими, да?
Этьен: Вообще-то не всегда. Не преувеличивай. Ты что, стыдишься этих воспоминаний?
Зельда: Нет, скорее удивляюсь им. Я вдруг увидела нас — как мы смеемся за каким-то ужином; увидела, как ты смотришь на меня, прищурившись от смеха… Странно.
Пауза.
Этьен (тихо): Знаешь, у нас ведь есть и другие воспоминания.
Зельда (очень быстро, отчетливо): Знаю, но они не станут ни с того ни с сего набрасываться на меня со стен, как чужие. Те воспоминания, о которых ты говоришь, Этьен, я наблюдала, разглядывала, изучала в течение трех лет и давно выбросила их вон.
Этьен (холодно): Очень жаль. Ты всегда была такой красивой, Зельда.
Зельда (холодно): Ты так считаешь?
Они смотрят друг на друга, сидя на разных краях кровати, потом Зельде становится как будто скучно, и она отворачивается.
С кем ты жил?
Этьен: Со всеми и ни с кем.
Зельда смотрит на него.
Ну, с одной девицей, довольно юной, студенткой. Смешная. Молодая и свободная, свободная, как я. Хорошее поколение. Они инстинктивно делают то, на понимание чего нам понадобилось двадцать лет.
Зельда: А ты что, что-то понял? Я — нет. Правда, надо сказать, что я никогда и не пыталась, кроме того, у меня и данных-то для этого не было, отсюда и… (Стучит себе по голове.)
Этьен: Не надо путать, дорогая: ты никогда не была дурой, ты была сумасшедшей, а это совершенно разные вещи. Сумасшествие — это страшнее, но не так унизительно, как глупость.
Зельда (садится на кровати, будто очнувшись): А тебе не кажется странным, что все это время я была сумасшедшей? Невероятно… Я чувствовала себя пьяной, тупой, аморфной, пустой, совсем пустой, но сумасшедшей, не в своем уме — нет. И все же… Более того, я и сейчас не чувствую себя «выздоровевшей», как раньше не чувствовала себя «больной».
Этьен: Может, оставим эту тему?
Зельда: Ты прав. Эту тему лучше не трогать, я должна потренироваться. Сумасшествие — это как сифилис, да? На тебя вечно будут поглядывать с подозрением, тебе никогда не удастся окончательно отмыться. Люди вроде бы согласны, что тебе лучше, что сумасшествие — эта одновременно смешная, пугающая и неприличная штука — тебя отпустило, но все равно относятся к тебе с опаской. Эта болезнь так далека, так чужда им, она им будто бы совсем не грозит! Они боятся ее и в то же время презирают, потому что она не заразна. Она им непонятна! Есть две болезни, о которых говорят вот так, понижая голос. Во-первых, рак — о нем говорят тихо, с жалостью; и во-вторых, сумасшествие: тоже тихо, но чуточку весело. «Вы знаете, такая-то сошла с ума, вот бедняжка». И произносят это с таким забавным выражением, как будто сказали непристойность, но непристойность смешную, да еще и по секрету. Здоровые стыдятся смерти и потери рассудка гораздо сильнее, чем неприличных болезней. Сифилис, например, можно где-то подцепить, потом он проходит — тут дело в невезении или неосторожности, короче, это «нормально». А вот сумасшествие и смерть приходят извне, падают с огромного пустого неба. Во всяком случае, тут обходится без обнадеживающего контакта.
