– Томас. Да, Томас.
Я взвизгнул. Услышав свое имя, я не подпрыгнул, но по спине у меня пробежала судорога, и я – тявкнул.
Короткий белый вихрь, отрывистый лай – и вот он стоит на кровати и глядит на меня, виляя хвостом. Старый добрый Нагель, тупорылый, как всегда.
– Я слышал тебя!
При всем испуге, я чувствовал себя полным идиотом, разговаривая с собакой. Нагель продолжал вилять белым кнутиком хвоста. После моих слов виляние на долю секунды замедлилось, но потом вернулось к прежнему резвому ритму, туда-сюда, как автомобильные дворники.
– Ну хватит, Нагель. Говорю тебе – я все слышал!
Черт, что я делал? Он очень убедительно изобразил виноватого пса: хвост между ног, уши прижаты.
– Черт побери! Черт тебя побери, пес! Я все слышал. Хватит мне мозги парить! Я слышал, что ты сказал. “Дыши через шерсть”.
Я хотел что-то добавить, но он повел себя странно – надолго зажмурился, сел на задние лапы, как лягушка, и принял покорный вид.
– Ну? Что дальше? Валяй, скажи что-нибудь еще. Только не пытайся меня дурить! – Я плохо соображал, что говорю.
Нагель открыл глаза и посмотрел на меня в упор.
– Они уже дома, – проговорил он. – Через минуту будут здесь.
Его голос звучал ясно и отчетливо, но напоминал лилипутский – такой же высокий и сдавленный. Но пес оказался прав. Хлопнула дверца машины, с улицы донеслись неразборчивые голоса. Я взглянул на него, и он моргнул.
– Кто... кто ты такой?
Но больше – ни слова. Щелкнула входная дверь, и через несколько секунд дом наполнился коричневыми бумажными пакетами, холодными щеками и лаем Нагеля.
Я хотел кому-нибудь рассказать, но стоило мне набраться храбрости поговорить с Саксони – я тут же вспоминал рассказ Джеймса Тербера[81]о единороге. Робкий маленький человечек обнаруживает у себя в саду единорога и рассказывает об этом своей мегере-жене. Она поднимает его на смех, как и всегда. Единорог все приходит– но только к нему. А человечек, в свою очередь, все рассказывает мегере о новом закадычном приятеле. В конце концов ей надоедает, и она вызывает парней в белых халатах со смирительными рубашками. История на этом не заканчивается, и в конце мегеру-то и увозят в белой карете, но я все думал о первом этапе: муж слишком часто рассказывает жене про единорога, а она берет трубку и набирает номер психушки.
Если не Саксони, то уж Анне-то я всяко не собирался ничего рассказывать. Хватит того, что я поделился с ней историей о воздушном змее на лице Шарон Ли. Оставалось только добавить к списку Нагеля-говорящую собаку – и мои дни как биографа Маршалла Франса сочтены.
Но после этого случая Нагель держался от меня подальше. Он не вскакивал больше на кровать по утрам, не бродил за мной, как приклеенный. Когда мы оказывались вместе в одной комнате, я буравил его орлиным взглядом, но на его рассеянной, тугой, как барабан, морде ничего не было видно – лишь собачьи глаза да розовые, словно жевательная резинка, десны, и то мельком, когда он ел или чистился. Собака как собака.
Дельфины разговаривают, не так ли? И разве не открыли пару слов из языка обезьян? А та женщина в Африке, Гудалл[82]? Так что же странного в говорящей собаке? Эти и другие попытки разумно объяснить случившееся лихорадочно кружились в моей голове на бесперых крыльях. Я стал свидетелем одного из величайших чудес на земле и все же задумывался, не так ли начинали свой путь обитатели дурдома. Женщины-воздушные змеи, говорящие собаки... Все мои маленькие странности привстали, отвесили поклон и понеслись в хороводе: чрезмерная привязанность к коллекции масок, настолько частые разговоры об отце, что явно попахивает наваждением... И далее в том же духе.
Через два дня Нагель погиб. Каждый вечер миссис Флетчер кормила его и выпускала погулять на сон грядущий. Закон о поводках и намордниках был писан явно не для Галена, и собаки бродили по улицам в любое время дня и ночи.
В тот вечер все затянул густой зимний туман, немногие просачивавшиеся с улицы звуки доносились приглушенно. Саксони трудилась на кухне над своей марионеткой, а я перепечатывал наброски к третьей главе, когда раздался звонок в дверь. Я крикнул, что сейчас открою, и, ударив напоследок по клавише, встал со стула.
На веранде в свете тусклой лампочки стояла хорошенькая молодая девушка, которую я никогда раньше не видел. Лицо ее озаряла безудержная радость.
– Здравствуйте, мистер Эбби. Миссис Флетчер дома?
– Миссис Флетчер? Думаю, да. – Дверь наверх была закрыта. Я поднялся по ступеням и постучал. Наша хозяйка вышла в халате и шлепанцах.
– Привет, Том. Что случилось? Я только досмотрела “Коджак”[83]до середины.
– Там, внизу, девушка хочет вас видеть.
– В такую позднятину?
– Да. Она ждет у двери.
– В такую погоду? Дайте я на вас обопрусь, а то еще, чего доброго, ногу сломаю на этой лестнице.
Когда мы спустились, девушка стояла все на том же месте.
– Кэролайн Корт! Чем обязана, в такой час? – Она порылась в карманах халата и извлекла футляр для очков, потертый, розовой кожи. Нацепив очки на нос, миссис Флетчер шагнула к девушке. – А?
Кэролайн Корт с улыбкой тронула старушкин локоть. Она переводила взгляд с миссис Флетчер на меня и обратно. На мгновение я испугался – а вдруг она из этих, “друзей Господних”, или еще каких-нибудь свихнутых проповедников, вышла обращать язычников среди ночи.
– Миссис Флетчер, вы не поверите. Нагель погиб! Машина сбила в тумане!
Закрыв глаза, я потер подбородок, губы. Я чувствовал, как туман забирается мне в нос, и в горле першило. Мои глаза так и были закрыты, когда старушка подала голос – визгливо, возбужденно:
– Какой сегодня день? Это правильно, Кэролайн? Не могу вспомнить!
Я услышал нервный смешок и открыл глаза. Кэролайн с улыбкой до ушей кивала:
– Точно, Гузи! Двадцать четвертое октября.
