– Неужели Гарольд в самом деле считает, что подобной – вы уж извините, Даггерс, – хреновиной он способен меня прижучить? На мой взгляд, ему отказывает чутье, если он им вообще когда-нибудь обладал.
– Обладал и обладает. А есть ему что откапывать?
– Ну… предыдущий развод, и была, наверное, с тех пор еще парочка моментов. Только все это мне – как с гуся вода. Единственное, что может задеть по-настоящему, это мои отношения с Сильвией, а их, как я уже сказал вам на днях, он касаться как раз и не станет. Разумеется, если не окончательно выжил из ума.
– Такой возможности также нельзя исключать. Поживем – увидим.
– Да ну, все это бред! Уже в сентябре она получит право голосовать – разумеется, это не означает, что она только и ждет, чтоб этим немедленно воспользоваться, – но тогда она сможет сама решать, за кого выходить замуж, – сказал Рой, небрежным, но решительным жестом подливая мне шампанского.
– Если кто и выжил из ума, так это вы, если вспомнить то, что вы сказали мне на днях. Она никак не может выйти замуж за вас, потому что…
– Потому что я уже женат? Как америкашки говорят: «помнится». Противно звучит, правда? Стоит мне попросить, Китти согласится на развод, причем с превеликой готовностью, потому что в этом случае меня можно будет по стенке размазать. Мое внутреннее адвокатское чутье подсказывает, что все дело можно провернуть месяца за четыре. К тому же ожидается поправка к закону, которая вдвое сократит этот срок. Но все-таки…
– Именно все-таки! Ну женитесь вы на Сильвии. А как насчет соблазна – девушки двадцати лет? Как насчет желания бежать от привычной, благопристойной, богобоязненной супружеской любви? Как насчет вызова керосинщика? Как насчет заката жизни?
– Да, все это так. Но для этого…
– Да понимаете ли вы, что ее брачные узы не удержат? Если захочет, уйдет, даже став вашей женой!
– Вот тут я не согласен. Какое-то время ей будет пудрить мозги то обстоятельство, что она – леди Вандервейн, супруга несколько скандального музыканта и диссидентствующего политического деятеля Роя Вандервейна. Не будь всего этого, ее наутро уже б и след простыл. А так, я думаю, у меня в запасе года два, а это чертовски много, сами поймете, когда доживете до моих лет. Но много, пока они не прошли; когда пройдут, покажутся длиной месяца в полтора, не больше; но с нынешних позиций, уверяю вас, два года – это совсем немало.
– Что ж, прекрасно! Но все-таки как насчет девушки двадцати лет?
– Да, это проблема. Верно подмечено. Но если иметь в виду жизненный закат, то с течением времени я удовольствуюсь девушкой пятидесяти лет. Моложе не потяну. Я люблю Сильвию, но еще одной такой мне не вынести.
– Неужто стоит ради двух лет огород городить?
– Кто это может сказать!
– Она – чудовище!
– Да, я знаю. На днях оказались мы с ней в одном дешевом кафе, ну, знаете, где обычно на стойке собирается целая гора монеток, для слепых, что ли; жаль вы не видели этой картины! Набралось там, наверное, несколько тысяч всяких грошиков, внушительная такая горка, так она чуть не все их на пол смахнула. Усеяли весь пол, ноги засыпало почти по щиколотку.
– Это она что, нарочно?
– Ну, трудно сказать! Применительно к ней критерий нарочно-ненарочно как-то не подходит. Потом говорила, будто один из парней за стойкой что-то про нее другому сказал.
– Что же?
– Что именно, она не слыхала, поняла только, что про нее.
– Нелицеприятное!
– Может, и лицеприятное, и это возможно.
– Значит, теперь вы с ней вполне открыто появляетесь на людях?
– Более или менее. Мне кажется, уже нет смысла этого опасаться. Пожалуй, в какой-то мере и никогда не было, но ведь пару месяцев назад я еще не предполагал, какой это примет оборот. Клянусь! Знаете, Даггерс, старина, один из признаков старости заключается в том, что все чаще и чаще делаешь, что тебе не хочется, а то, что хочется, все как-то не получается и не получается. Потому что все меньше и меньше остается вокруг людей, с которыми это хотелось бы делать.
Рой разлил по бокалам остатки шампанского. Я уже представил себе прием по поводу бракосочетания, на который он меня пригласит, и на который я приду, и на котором он будет в визитке (возможно, только без белых гетр) или же, если пожелает, во фраке с крахмальной манишкой, а на этом приеме леди Вандервейн-вторая устроит представление – будет резать торт, запускать кусками торта в гостей, угрожая им при этом ножом. Картина подействовала настолько угнетающе, что у меня иссякли силы на всяческую словесную перепалку с Роем, которой он, по-видимому, с моей стороны ожидал.
Когда мы вышли, я направился было вниз под горку по направлению к клубу «Траншея», но Рой меня остановил.
– У меня машина поблизости, – сказал он.
– Туда пешком быстрей, честное слово!
– Мне бы не хотелось ее здесь оставлять. И кроме того, вдруг она понадобится для стремительного бегства!
Истинная причина столь незначительного изменения в плане действий открылась мне (хоть и не мгновенно), когда, подойдя к машине, я увидел налепленную на заднее стекло полоску бумаги с напечатанным призывом: «Поддержим Родезию!» с припиской тут же, довольно крупно, от руки: «И апартеид в Южной Африке!» Я сразу решил про себя, что лучше объяснений Роя подождать, не задавать немедленно вопросов самому; если понадобится, можно выяснить и позже. Пока Рой вынимал ключи, я заметил аналогичный призыв и на лобовом стекле. Рой нырнул в машину, открыл дверцу напротив себя и надел котелок, лежавший рядом на сиденье. Я по-прежнему вопросов не задавал.
Мы газанули из переулка, где была припаркована машина, со скоростью не меньше сорока миль в час, вынудив резко затормозить какой-то грузовичок и такси. Рой рявкнул клаксоном, крикнул что-то и погрозил кулаком. И продолжал примерно в том же духе при подъезде к Пиккадилли, когда под красным глазом светофора вспыхнул желтый: тут Рой, опустив стекло, принялся орать и еще пуще грозить кулаком пешеходам, мимо которых мы тронулись и которые вовсе, по-видимому, не собирались перебегать улицу у него перед носом, всем своим видом свидетельствуя о готовности оставаться на своих местах. Беспрерывно сигналя, Рой то и дело выруливал из ряда в ряд, а когда мы проезжали короткий отрезок по Дьюк-стрит, такое лавирование, надо сказать, было сопряжено с определенной долей риска. Каждый раз Рой с новой силой обрушивался на пешеходов, стоило ему произвести поворот на скорости, позволявшей ему вычленить из толпы объекты своего возмущения. Однако никто не реагировал на его выпады с раздражением или с беспокойством, разве что с недоумением. В промежутках между всем этим я чувствовал, как Рой бросает взгляды на меня, сидевшего рядом и проявлявшего живой интерес ко всему, за исключением его фокусов. Когда мы остановились у светофора на Джермин-стрит, я стал разглядывать витрины магазина «Фортнам и Мейсон», а Рой принялся сигналить. Он прекратил это занятие, завидев полицейского, который, подходя к нам, оглядел (как мне показалось, с легким отвращением) наклейку на переднем стекле и, заглянув в раскрытое окошко Роя, сказал:
