— Он страдает, — лаконично пояснял Пуччони.
Кон считал себя одним из величайших ныне живущих специалистов по «бывшим», однако признавал Маэ если не равным себе, то, по крайней мере, достойным соперником и собратом по оружию. Иногда они очень весело проводили вместе часок. Маэ поведал Кону, что на самом деле он бывший парижский таксист, которому осточертели пробки, и место пещерного отшельника, полученное им благодаря мохнатому торсу и секретарше Бизьена, питавшей слабость к волосатым мужчинам, имело в его глазах одно-единственное неудобство: слишком напряженный график общения.
Для немецких туристов он придумал специальный вариант «бывшего», очень им гордился, и текст, произносимый Пуччони, был кратким, но впечатляющим. Он указывал туристам на Маэ, который стоял к ним спиной и смотрел на Океан, словно отвернувшись от мира и от своего прошлого:
— Нам неизвестно, кто он такой, хотя есть основания считать…
Тут Пуччони делал многозначительную паузу, потом, словно наконец решившись, продолжал:
— Одно мы знаем наверняка. Это не Борман.
Действовало безотказно.
Кон и Маэ часто виделись, но строго соблюдали корректность в вопросе о прошлом и подлинных именах друг друга, ибо этикет профессии требовал не вынуждать воображение коллеги работать вхолостую, дабы оно не изнашивалось зря и сохраняло бодрящее обаяние загадочности и свежесть тайны, столь необходимые в ремесле пикаро. Иногда Кон признавался, что сделал для Франции водородную бомбу, которую скоро взорвут на атолле Муруроа, и его потянуло, как убийцу, на место преступления. На это Маэ отвечал, что является изобретателем талидомида и повинен в рождении тысяч детей-уродов. Все это было отчасти правдой: или ты человек, или не человек, но если все-таки человек, то ты — это не только ты, а все люди, какие есть на земле. Кон прекрасно знал, что Маэ не шофер такси, точно так же как Маэ знал, что Кон никакой не Кон, и этого было достаточно для взаимного уважения.
В демистифицированном мире мистификация стала гигиенической потребностью, искусственным дыханием, жизненно необходимым, пока не восстановится естественный и свободный ритм сердца.
Нейлоновый змей-искуситель тихо покачивался на пластиковой яблоне, а туристы внимали рассказу Пуччони:
— Недавно мы приступили к осуществлению идей великого короля Помаре Пятого, переводчика Библии на таитянский язык, мечтавшего, чтобы его любимый остров стал живой иллюстрацией к его любимой книге.
Иногда их навещал преподобный Тамил. Он выкуривал трубку в обществе Кона, который на все лады воспевал перед ним немеркнущее величие красивого женского зада. Доминиканец одобрительно кивал и уходил, не забыв оставить коробочку шоколадных конфет, которые Кон, обожавший сладкое, мог поедать в любых количествах. Однажды он долго слушал, как Кон воспевает формы Меевы, после чего сказал:
— А вы знаете, что, по Бовису, материализм был для древних полинезийцев проклятием Те-Фату, когда от человека после смерти не остается ничего?
Вот кто был настоящим змеем, которого стоило бы посадить на дерево вместо нейлонового. Прощаясь, он сделал вороватое движение, пряча что-то под сутану.
— Что это у вас там?
— Где? А, это? Ничего. Газета. Позавчерашняя.
У Кона потекли слюнки. Нет, он ни за что не станет спрашивать, что нового в мире. Лучше сдохнуть. А змей-доминиканец махнул на прощание рукой, даже не предложив заглянуть в газету. Кон вынужден был сам протянуть к ней руку.
— Ладно, оставьте мне ее. Я ведь знал, что вы пришли в мой маленький рай, чтобы его разрушить.
У доминиканца мелькнула на губах далеко не христианская усмешка, он положил «Фигаро» на стол, вышел и исчез за стволами пальм.
Кон провел ужасную ночь.
Он опять промахнулся, бомбя Камбоджу, и стер с лица земли дружественную деревню — мужчин, женщин, детей. Он ошибся жертвами — мужчинами, женщинами, детьми. Это оказались не те.
В Китае вместе с хунвэйбинами он избил ногами и прикончил дубинками «гнусного уклониста» и обрил наголо знаменитую артистку Пекинского оперного театра, обвинив ее в ревизионизме. После этого она выбросилась с одиннадцатого этажа. Что ж, одно очко в пользу маоистского Китая — у них там есть одиннадцатиэтажные здания.
В Бразилии он вызвал страшное наводнение — больше тысячи погибших и пропавших без вести.
Дальше выяснилось, что он слишком быстро размножается. Если так пойдет, то планета скоро не выдержит и треснет под тяжестью четырех миллиардов жителей. Неудивительно: ему всегда говорили, что он слишком много трахается.
Кроме того, он устроил землетрясение в Чили и убил в Париже старуху, чтобы украсть у нее тридцать франков. В Лионе в довершение всего он избил до смерти свою трехлетнюю дочь.
Зато в Германии он изобрел новое удобрение, которое может даже самую скудную почву сделать плодородной. Наконец-то евреи станут для этого не нужны.
В Индии он оставил толпы людей умирать с голоду, а в Нигерии уничтожил двадцать тысяч человек из враждебного племени, включая детей и женщин.
В общем, старый девиз «Женщин и детей вперед» на глазах менял значение и для поколения самое позднее 2000 года обещал обрести новый смысл, неизвестный благородным капитанам прошлого.
Он прочел также, что его брату Океану грозит опасность, ибо он, Кон, вылил в его воды сотни тонн мазута, а заодно отравил воздух в городах окисью углерода. И в довершение всего отказался сдать в Париже комнату какому-то студенту из-за того, что он негр.
Кон страдал. У него болело все тело — от Северного полюса до Южного, на западе и на востоке. Он наглотался аспирина и среди ночи попытался найти прибежище между бедер Меевы, а она пробормотала: «Ох, как же тут москиты кусаются!» — и даже не проснулась. Кона охватило чувство бессилия, которое проявление мужской силы только обострило. Люди все-таки неправильно употребляют выражение «мужская сила». Однако он проявил ее еще раз и остался собой доволен. Определенно у него была очень богатая внутренняя жизнь.
Наутро он выглядел так скверно, что Меева, ни слова не говоря, потянулась к бутылке касторки. Кон раскричался: у них с Гогеном по крайней мере одна общая болезнь — геморрой, и врач сказал, что все из-за этой вечной касторки, которой она его пичкает. И в самом деле, перед приходом туристов у него начались адские рези в заднем проходе, как будто там поворачивали кинжал. Он засунул туда палец, нащупал что-то твердое, ловко подцепил и, вопя от боли, извлек наружу инородное тело.
— Кон! Что с тобой?
Кон с изумлением смотрел на крохотный, не больше рисового зернышка, круглый кусочек металла. У него не было ни малейшего представления, что это такое. Одно он понимал ясно: невзирая на его двухлетние старания освободиться от мира и от самого себя, очиститься, причем не только в физиологическом смысле, предмет, только что извлеченный им из собственного зада, не был ни миром, ни им самим, хотя ему тут же вспомнились бессмертные слова Гамлета: «Я мог бы замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя царем бесконечного пространства»[45].
