Вот она — я, и вот он — папа. На нем темное пальто, белая вязаная шапочка, длинный шарф обматывает шею. Повсюду лежит снег, и я смеюсь от счастья, я вижу снег впервые в жизни. Я трогаю его, чувствую холод в пальцах, играю им…
И в этой сцене есть пруд, этот пруд, только замерзший. Перед отъездом в Италию папа привел меня сюда, чтобы попрощаться с утками, но их уже нет. Я смотрю по сторонам, я ищу их, зову, но их негде нет. Я начинаю плакать. Я спрашиваю папу, куда улетели утки. Папа гладит меня по голове и что-то говорит. Он говорит что-то ласковое, но я не помню, что именно. Помню только, что продолжаю плакать, а он меня гладит, и потом мы спрашиваем у проходящих мимо людей, не знают ли они, куда улетели утки. Но никто из них не знает, они улыбаются, плотнее закутываются в свои пальто и торопятся уйти. Мой плач превращается в истерику. Папа берет меня на руки и уносит прочь. Начинает валить снег. Папа крепко прижимает меня к себе и переходит на быстрый шаг. Я так же крепко прижимаюсь к нему. У него на шапке снег, а щека теплая и немного колючая. Рукой он прикрывает от снега мое лицо. Я понемногу успокаиваюсь, хотя слезы продолжают течь. Я слышу слова, которые он шепчет мне на ухо, слышу его голос:
— Не плачь, Принцесса, никому не дано знать, куда улетают утки, потому что у уток есть крылья, и они вольны лететь, куда захотят, в этом их счастье, — говорит он.
Но я плачу.
Это случилось накануне Рождества пятнадцать лет назад.
Мне было три года.
В тот же день мы сели в самолет, чтобы вернуться в Италию.
Мы попадаем в пробку. Надо было пойти пешком, как я и хотела вначале. А теперь поздно. Чертовски поздно. Лаура ждала меня в гостинице к семи, а уже восемь. И я не могу позвонить ей, чтобы предупредить, потому что забыла мобильник в номере. Таксист чувствует себя вполне комфортно, что-то напевает, выстукивая пальцами мотив на руле, иногда поглядывает на меня в зеркало заднего обзора.
— Слушай, — говорю я. — Я опаздываю, постарайся сделать что-нибудь.
Он разводит руками: пробка. Я думаю о Лауре, которая наверняка беспокоится.
Он напевает.
— А ты не мог бы не петь? На нервы действует! — говорю я.
— Плохой день? — спрашивает он.
Я отворачиваюсь к окну, делая вид, что не слышала.
— Скоро Рождество, надо радоваться, а у тебя такое лицо… Ты видела, какое сегодня классное солнце? Как будто весна.
Я не отвечаю, смотрю в окно.
— Ты не здешняя?.. Итальянка?
— Нет.
— Тогда француженка?
Я не отвечаю, смотрю в окно.
— Испанка! Только не говори мне, что ты испанка.
— Да, я испанка, — вру я, чтобы он заткнулся.
Но он продолжает болтать. Больше того, он возбуждается, спрашивает, из какого я города, я цежу сквозь зубы: из Мадрида. Он говорит, что один из его приятелей как-то раз был в Испании, и он тоже хотел бы поехать туда, что он чувствует кровную связь с древней родиной… вся эта ахинея, которую я с трудом переношу.
Я думаю о сегодняшнем вечере. Я думаю о том, что скажу Лауре по поводу папиного письма. Ничего — если она меня не спросит. Или же что оно меня сильно поразило — если она спросит, и таким образом подслащу ей пилюлю, прежде чем сообщить то, чего она не ждет.
Я смотрю в окно. По ушам бьет треп таксиста, который никак не может остановиться, хотя бы на миг, мысль опять возвращается к той сцене, и опять мне кажется, что я проживаю ее. Я снова вижу отца, который несет меня на руках и говорит мне: не плачь, Принцесса, никому не дано знать, куда улетают утки… не плачь, Принцесса… не плачь, Принцесса… не плачь, Принцесса-
Парень внезапно замолкает. Я поднимаю глаза и встречаюсь с его глазами в зеркале. Я догадываюсь, что он только что о чем-то спросил меня.
— Я спросил, почему ты плачешь, — говорит он, прочтя в моем взгляде немой вопрос: «Тебе чего?»
— Я не плачу, — отвечаю я, вытирая слезы. — Я просто простужена.
Он ухмыляется иронически.
— Даже если я и плачу, — продолжаю я, — тебе что до этого? Занимайся своим делом, веди машину. Ты меня уже достал! И прекрати пялиться на меня в зеркало, понял? Или мне выйти?
Он становится серьезным, прекращает выбивать дробь пальцами и говорит:
— Успокойся. Я просто не могу видеть, как кто-нибудь плачет.
Я фыркаю и опять смотрю в окно.
— Извини, — говорю я. — Я не хотела тебя обидеть.
— Ничего, — отвечает он. — Это я виноват, болтаю без умолку.
Но я вижу, что он обиделся. Мне правда неудобно за мою грубость. Теперь уже я испытываю желание поговорить но не знаю, о чем.
Внезапно мне в голову приходит мысль.
— Послушай, — говорю я, — ты в курсе, что на пруду в Центральном парке полно уток? Случайно не можешь мне сказать, куда они деваются, когда озеро замерзает? Может, знаешь?
Мне кажется, он принимает меня за сумасшедшую или думает, что я надсмехаюсь над ним. Но нет. Наоборот, он разглядывает меня в зеркале несколько секунд с широкой улыбкой и отвечает: да, он знает это.
Он знал это, папа. А ты нет. Ты сказал, что этого никто не знает и что в этом их счастье. Может, ты и прав, может, это был самый красивый ответ, но я нуждалась в правильном ответе, мне позарез нужно было знать, куда они улетают.
Теперь наконец я это знаю. Теперь я знаю, куда улетают утки, когда пруд замерзает. А ты хочешь знать — куда?
Они возвращаются домой.
Примечание автора
«Интимный» бар, на который случайно набрели Франческо и Кэтлин, — это тот самый бар, куда осенью 1946 года да зашли выпить Франсуа и Кей из романа Жоржа Сименона «Три комнаты на Манхэттене». Они и есть та самая пара вне времени, что произвела столь большое впечатление на моих героев.
Скамейка в Центральном парке, где Франческо часто сидел с Лаурой, — та самая, на которой сиживал юный Холден у Джерома Дэвида Сэлинджера, и это именно он, сидя в такси, спрашивал водителя: куда улетают утки, когда озеро замерзает?
Отзывы
«Это роман о том, что у каждого есть право на свою Одиссею.
Быть может, всем нам необходимо потеряться в этом мире, чтоб понять, что нужно просто вернуться домой… Читается на одном дыхании».
«Книга невероятно захватывает, заставляет смеяться и плакать, удивляет неожиданными поворотами сюжета…»
«Роман о любви и о том, что ей противоположно, о безумствах и расчете, о путешествиях и о доме».
(Из отзывов читателей)
«Франческо — удивительный персонаж, который ищет себя в благоустроенном Милане, в шумном Нью-Йорке и даже в йеменской пустыне… Ему предстоит узнать, что самое главное путешествие, которое нужно совершить, — в глубины собственной души…»