— А другой? — спросил я.
— У меня есть его адрес в Германии, — ответила она.
Я уже протянул руку за бумажкой, тогда она с тревогой посмотрела на меня и сказала:
— Вы не собираетесь, я надеюсь, наделать там глупостей?
— Нет, нет, можете не беспокоиться, — заверил я.
Она дала мне бумажку с адресом, я посмотрел на адрес и сказал:
— Удачно складывается. Я теперь тоже живу в Берлине.
— Вы остались в Германии? — спросила она удивленно. — Почему же?
— Сам не знаю, — ответил я, и это была правда. — Так получилось.
* * *
Прейс жил в Шенеберге, в Западном Берлине. Симпатичная жена и двое детей, у жены нет одной руки, как-то в воскресенье после обеда я туда поехал. Я позвонил, мне открыл высокий темноволосый мужчина, красивый, чуть женственной наружности, едва ли старше, чем я.
— Что вам угодно? — спросил он.
— Вы господин Прейс?
— Да, это я, чем могу служить?
Я сказал:
— Извините за беспокойство. Могу ли я поговорить с вами несколько минут?
— Пожалуйста, — сказал он, провел меня в гостиную и отправил оттуда детей, не без их сопротивления. На стене висела репродукция «Руки» Дюрера и фотография девочки, обвитая траурной лентой. Он пригласил меня сесть.
Прежде всего я назвал свое имя, которое заставило его насторожиться, хотя он, конечно, не мог привести его в связь с чем-то определенным. В большее беспокойство поверг его вопрос, верны ли мои сведения о том, что он работал у Хартлоффа. Я отметил про себя, что он побледнел, а потом тихо спросил:
— Вы пришли из-за этого? Я сказал:
— Я пришел из-за одной истории. Точнее, из-за того, что в этой истории оказался пробел, который вы, надеюсь, сможете заполнить.
Он встал, открыл шкаф, стал там что-то перебирать, нашел вскоре то, что искал, и положил передо мной на стол. Это было свидетельство о денацификации с печатью и подписью.
— Вам ни к чему мне это показывать, — сказал я.
Он тем не менее не убрал документ, пока я его не прочел, потом сложил и снова запер в шкаф.
— Могу я вам предложить что-нибудь? — спросил он.
— Нет, благодарю.
— Может быть, чашку чая?
— Нет, спасибо. Он позвал:
— Ингрид!
Вошла жена, сразу заметно, что она еще не привыкла управляться одной рукой. Он сказал:
— Моя жена.
Я встал, мы пожали друг другу руки.
— Ты могла бы спуститься вниз и принести сифон пива? Зебальд обещал мне к субботе два литра, — сказал он, обращаясь к ней.
Когда она вышла, я сказал:
— Вы помните такого профессора Киршбаума?
— Да, конечно, — поспешно откликнулся он, — очень хорошо.
— Вы ведь его увезли, чтобы он посмотрел Хартлоффа? Вместе с Майером.
— Совершенно верно. Вскоре после той поездки его убили.
— Я знаю. А что случилось с Киршбаумом? Его расстреляли после того, как Хартлофф все-таки умер?
— Почему вы так решили? Они вообще так и не встретились.
Я удивленно посмотрел на Прейса и спросил:
— Он отказался его осмотреть?
— Можно назвать это так, — сказал он. — Киршбаум отравился в машине по дороге, на наших глазах.
— Отравился? — спросил я, и он заметил, что я ему не верю.
— Это легко доказать, — сказал он. — Вам следует только обратиться к Летцериху, он подтвердит каждое мое слово.
— Кто этот Летцерих?
— Тогда он был шофером. Все время он был с нами. К сожалению, я не знаю его адреса, знаю только, что он из Кельна. Но адрес, в конце концов, не так сложно найти.
Я попросил его подробнее описать эту поездку, результат его рассказа вам известен. Это продолжалось довольно долго, жена успела принести пиво, я выпил кружку, пиво было отвратительное. Я почти не перебивал, потому что он сам рассказывал во всех подробностях. Особое внимание он уделил тому обстоятельству, что Киршбаум и ему предложил принять таблетку.
— А у меня действительно бывает изжога, и довольно часто. Только представьте себе, что было бы, если бы я взял одну!
— Откровенная попытка совершить убийство, — сказал я.
Дальше он рассказал, как они выехали из города, проехали последний участок пути, последняя сигарета, недвусмысленные взгляды Майера, вплоть до виллы, до того как вышел личный врач Хартлоффа, до того момента, когда Киршбаум мертвый повалился на землю перед его ногами. Как он вдруг понял, что произошло, как он вытащил саквояж из машины, трубочку с таблетками, как врач сказал «идиот».
Мы долго молчали, он, наверно, решил, что я потрясен, а я думал, о чем бы его еще спросить. Он хорошо рассказывал, ничего не упуская, образно, я понял, почему он так хорошо помнит эту поездку.
В конце он обязательно захотел доверительно сообщить мне, что он думает сегодня о том злополучном времени, поговорить по душам с разумным, понимающим человеком, но я действительно пришел не за этим. Я сказал, что и так сидел уже слишком долго, у меня еще есть дела, у него наверняка тоже, я встал и поблагодарил его за готовность, с которой он сообщил мне все это.
— И запомните имя, если захотите проверить, — сказал он, — Эгон Летцерих, Кельн на Рейне.
В коридоре мы встретились с его женой, она вела детей в ванную. Они были уже в пижамных штанах, до пояса голые.
— Что говорят, когда прощаются? — сказал им Прейс.
Оба одновременно протянули мне руку, наклонили голову, шаркнули ногой и сказали:
— До свидания, дядя.
— До свидания, — сказал я.
Все трое скрылись в ванной, Прейс настоял на том, чтобы проводить меня вниз. На случай, если входная дверь уже заперта.
Входная дверь была еще открыта. Прейс вышел первым на улицу, вздохнул полной грудью, распахнул руки и сказал:
— И снова придет весна!
У меня было впечатление, что он навеселе, что ни говори, он влил в себя без одной кружки два литра тепловатого пива.
— Ах да, — сказал я, — а что, собственно, произошло тогда с его сестрой?
— Сестрой Киршбаума? Понятия не имею. Я видел ее только тогда, один раз, когда мы приезжали к ним. Было еще какое-то продолжение?
Когда я наконец хотел окончательно распрощаться, он сказал:
— Ответите ли вы мне в свою очередь на один вопрос?
— Конечно, — сказал я.
Он помедлил минуту, прежде чем спросить:
— Откуда вы узнали мой адрес?
