Мне ее возмущение показалось вполне оправданным, во всяком случае Рудольф не почувствовал желания ответить ей резкостью. То обстоятельство, что она приняла это решение, не посоветовавшись с ним, раздражало его болыие, чем само решение. Что он мог возразить? Она была права, других возможностей у нее не было, а с властями они все равно жили как кошка с собакой. Наконец-то она общалась с людьми, которых сама выбрала, он не мог не признать, что это для нее полезно — обсуждать ситуацию в стране и международное положение не только с ним, но и еще с кем-нибудь другим. Да и для него самого ее церковные сходки, может быть, обернутся пользой: Луиза ведь не станет скрывать от него, что там происходит и говорится. Не говоря уже о том, что, когда эти вселенские соборы происходили днем, она брала с собой и Генриетту и тем самым дарила ему райский покой на несколько часов.
Рудольф не знал, принадлежит ли она к числу идейных вдохновителей своей группы. Однажды вечером, когда она вернулась с очередного собрания, он сказал, что всегда радуется ее возвращению — в квартире с ее приходом так чудесно пахнет ладаном. Луиза ответила, что подобные высказывания свидетельствуют о серьезных пробелах в его образовании, ему бы следовало знать, что собрания проходят в лютеранской церкви, а не у преданных государству католиков. Он не знал этого и весело принял к сведению ее сообщение. За ужином, когда он уже приготовился слушать ее рассказ, она вдруг смутилась. Ей предстоит исполнить неприятную миссию, сказала она, за которую он ее, конечно, проклянет, но она никак не могла отказаться. Лили, эта глупая болтливая сорока, не удержалась и рассказала другим, кто у нее, у Луизы, муж (она специально употребила это слово, зная, что ему это всегда приятно). И вот ей поручили пригласить его на чтения с последующей дискуссией у них в церкви. Она извлекла из сумочки письмо с официальным приглашением от пастора. Глубокоуважаемый господин автор, сказала она, речь идет об официальном мероприятии, на которое еще предстоит получить разрешение властей, но это чистая формальность.
Ему не оставалось ничего другого, как согласиться. В дурном настроении он пришел в переполненную церковь (что ж, подумал он, хоть это хорошо, хотя бы многочисленная публика) и прочел несколько фрагментов из романа, который Луиза в свое время назвала «склочным» (и который давно уже был опубликован на Западе и имел определенный — хоть и далеко не грандиозный — успех). Он отобрал пассажи, не ставшие поводом для ее критики: элегическое описание вечера, проведенного двумя братьями с женщиной, которую они оба любили, и впечатления от поездки в один захолустный чахлый городишко. Луиза сидела в первом ряду, между Лили и пастором; он после каждой фразы, казавшейся ему особенно аппетитной или неотразимой, старался поймать ее взгляд, и у него было ощущение, что она слушает его не без удовольствия. Публика внимала ему молча, без каких бы то ни было реакций, без смеха в тех немногих местах, где он был возможен, без тех не поддающихся определению, почти неуловимых звуков, сигнализирующих о восхищении. Хотя он ни разу не услышал ни перешептывания, ни шорохов, ни скрипов, к концу чтения у него все же сложилось впечатление ослабевающего интереса (я сам это не раз испытывал и никогда не мог объяснить, из чего складывалось это впечатление).
Аплодисменты были краткими и более чем сдержанными. Одна только Лили вся сияла от восторга. Рудольфу хотелось задушить ее: она в своем никем не разделяемом экстатическом упоении хлопала до тех пор, пока Луиза не толкнула ее локтем. Было ясно, что большинство слушателей ожидали совсем другого чтения, что им не хватало как раз тех мест, которые Рудольф опустил. Пастор сел рядом с Рудольфом. Дождавшись, когда часть слушателей покинула помещение и в церкви вновь воцарилась тишина, он спросил, нет ли желающих обратиться к гостю с вопросами. Возникла мучительно-неловкая пауза, во время которой Рудольф не отрывал глаз от Луизы (не в поисках поддержки, а в напоминание о том, что ответственность за все происходящее лежит не на нем, а на ней). Когда пастор уже шепотом предложил ему после окончания мероприятия перейти в другое помещение и побеседовать в более узком кругу, за бокалом вина, слово попросила какая-то женщина. Она полагала, начала она, что идет не на обыкновенные литературные чтения, а на политическое мероприятие. И теперь она не то чтобы разочарована, но немало удивлена: она все же пришла сюда, чтобы услышать совершенно другие вещи. Так что, пожалуй, это можно назвать и разочарованием. Когда мы отправляемся кататься на лыжах с гор, мы ведь не радуемся теплой погоде, хотя теплая погода сама по себе — тоже замечательная штука. Все присутствующие знают, что уважаемый гость писал и гораздо более резкие вещи, именно из-за них и были запрещены его книги. Большинство участников сегодняшнего мероприятия пришли для того, чтобы послушать и обсудить именно такую прозу. Хотелось бы знать, что его побудило прочесть такой безобидный текст — ведь не могло же это быть простой случайностью?
Рудольф беспомощно посмотрел на Луизу; она улыбалась. В нем вскипела злость, но не против женщины, обратившейся к нему с вопросом (ее претензии были совершенно справедливыми), а к Луизе. Казалось, она молча говорила ему: интересно, как ты выкрутишься из этой ситуации. И он решил заставить ее заплатить по этому счету.
Совершенно верно, ответил он женщине, выбор текста не случаен. Хотя тут не политическая, а чисто семейная подоплека: остановив свой выбор именно на этом тексте, он хотел сделать приятное одной даме, которая тоже здесь присутствует. Она его об этом не просила, однако ее пристрастия и антипатии ему хорошо известны, и он боялся вызвать ее неудовольствие. Если бы он руководствовался только своим вкусом, то, наверное, выбрал бы именно те места, из-за которых книгу запретила цензура и которых, вероятно, от него сегодня и ждали. Но, к несчастью, вышеупомянутая дама как раз эти места находит наименее удачными, она считает их искусственными и «склочными» и полагает, что без них вполне можно было бы обойтись. По ее мнению, роман от этого только выиграл бы. Поэтому он просит с пониманием отнестись к его стремлению продемонстрировать не слабые, а сильные стороны произведения. Ибо нельзя служить сразу нескольким господам (в данном случае дамам!). Но он готов покаяться (при этом он улыбнулся пастору), он готов поговорить и о том, о чем умолчал в своем выступлении.
Аудитория выслушала его с веселым вниманием; забавная история о семейных разногласиях была воспринята как своего рода компенсация за несостоявшуюся акцию протеста. Даже Луиза, казалось, не имела ничего против отведенной ей роли, она сидела исполненная спокойного достоинства и разделяла веселье собравшихся (она могла встать и уйти — Рудольф не исключал такого финала). Только Лили опять одна плыла против течения: ее недоуменный взгляд переходил с Рудольфа на Луизу и обратно — как он может с тобой так поступать? В ее глазах эта так хорошо начавшаяся история явно приобретала печальный конец.
Но на пути домой ситуация резко обострилась. Едва они сели в машину, как от Луизы повеяло ледяным холодом; она оттолкнула его руку, которую он хотел положить ей на плечо в знак солидарности после удачно закончившегося приключения. Сзади сидела Лили и не произносила ни слова; она не ответила, даже когда он спросил ее, как ей все это понравилось. (Потом состоялась еще одна дискуссия, описание которой в новелле заняло около двух страниц и которая не стоила того, чтобы ее восстанавливать. Я придумал ее, чтобы Рудольфу пришлось пережить еще одну ненужную процедуру, но, к сожалению, и описание, и сама дискуссия получились скучными. Например, один молодой человек спросил Рудольфа, почему тот не послушался умного совета своей жены и не выбросил из романа все эти мелкие злопыхательства; какая-то дама воскликнула: этому молодому человеку здесь не место — его прислали специально, чтобы сорвать мероприятие. Тот ответил: что значит ему здесь не место — это в такой же мере его страна, как и всех остальных присутствующих. Все это должно было усилить досаду Луизы, поскольку получалось, что ее взгляды перекликались со взглядами цензуры. Теперь мне это уже кажется лишним.) Когда они, высадив Лили, остались одни, Рудольф спросил Луизу, не означает ли ее поведение, что дискуссия, которая им, судя по всему, предстоит дома, будет носить характер политического спора. Луиза ответила: нет, это означает лишь то, что, как и во всех их ссорах, ему в очередной раз изменили вкус и чувство такта.
