У овчара Свирида, наперекор своему тестю вытесавшего ворота из срубленных на Чертовом погосте колод, они через две недели рухнули прямо на его гнедую кобылу-трехлетку, едва не переломав ей хребет, и если бы в бричке со Свиридом не сидел их поп Гермоген, то уж точно воротами прибило и самого Свирида. Когда стали смотреть рухнувшие столбы, то они оказались настолько источены шашелем и изъедены древесными червями, будто простояли в земле по меньшей мере сто лет. Короче, окрестные жители убедились, что деревья с Чертова погоста не годятся ни на растопку, ни на какие плотничьи поделки, а грибы и ягоды родятся в этом месте сплошь ядовитые Поэтому вскоре тропинки туда заросли непроходимым кустарником, и место это как бы перестало существовать, и было совершенно забыто окрестными хуторянами. А ни на что не годные горбатые лиственницы тем не менее вымахали чуть ли не в поднебесье, да и дикие груши не намного от них отставали, однако не дай Бог какому-нибудь случайному путнику, продравшемуся через заросли терновника, полакомиться их плодами — язык бы обожгло, как огнем, и несколько недель пришлось бы очумело отплевываться распухшим ртом, черт знает кому бормоча бессвязные проклятия.
Вот на этом-то Чертовом погосте стояла от глаз людских укрытая полуразрушенная церковь Николая Угодника, в стены которой Хома Брут вмуровал нечистую силу. Там, под бывшим алтарем, где почти полтора века бездвижно просидел Вий, вторую неделю почти безвылазно находился майор Дюков. Он сидел на дерюжном мешке, в котором у него тройным ахиллессовым узлом был завязан Гуго Карлович, или по-нашему Вий. Дюков поймал оборотня на тропинке, протоптанной его копытами между деревьев погоста, когда этот слуга Сатаны прямо с сессии Верховного Совета спешил до первых петухов занять свое логово, чтобы полмесяца до следующего новолуния бездвижно просидеть по заклятию киевского бурсака, которое все более и более утрачивало свою силу.
Дюков в тусклом свете звезд, проникающем сквозь проломы в стене, рассматривал депутатский значок, оторванный с лацкана Вия, и удивлялся про себя: «Я одного не пойму, есть у Горбачева и у Лукьянова глаза, неужели они не видели, что один из самых речистых депутатов — Вий? Жалко, что этот Вий, когда я его хватал за хвост, копытом очки разбил, которые мне Пелагея Ивановна Маркова дала. Хотелось бы мне через эти очки и на Горбачева посмотреть, может, и он из их породы, да, поди, многие избранники народа оказались бы из того же чертова сословия!»
Вывший участковый сокрушенно вздохнул, что не уберег очки святой старушки, которые она дала ему, чтобы он лучше всякого прибора ночного видения сквозь любой камуфляж мог разглядеть нечистую силу.
Гуго Карлович заерзал в мешке, на котором сидел майор и недовольно взбрыкнул, однако получив от Дюкова пару успокоительных пинков, жалостливо захрюкал и снова впал в злобную апатию.
Близилось двадцать второе июня, когда должно было спасть святое заклятие, и дьявольское отродье готово было с гиканьем и воем невиданными полчищами рвануться на Россию. Дюков отчасти даже радовался, что наступало время, которое должно было доказать прочность и обоснованность его методы. Нет, никакие цепи, никакие оковы и наручники не могли бы удержать чудовищ, чьи страшные тела разглядывал Михаил Павлович сквозь пробоины и трещины в стенах и куполах церкви. Тем более, что большинство из монстров было прибито к стенам проржавевшими железными скобами и проткнуто и приколочено аршинными гвоздями. Разве смогут стальные цепи удержать то огромное, во всю стену чудовище, что как в лесу, стояло в своих перепутанных волосах? Нет, здесь могли помочь только особые, одному Дюкову известные узлы, и не какие-нибудь «фриволите» или «жозефин», а только наши «кучерская оплетка», «эскимосская петля», «питонов узел» и, конечно, лишь в сочетании с «ахиллессовым» и узлом «Святого Сергия».
Приближалась полночь двадцать второго июня. Глухо и страшно стонали стены церкви, хоть и попривык за две недели к этим стокам председатель ГРОМа, а нет-нет да и у него мурашками покрывалось тело и волосы становились дыбом, когда особо жуткий возглас вырывался из пасти зверя в получеловеческом образе, что стоял рядом с аналоем, или взгляд встречался с чьими-то кроваво-пронзительными глазами, вмурованными в древние кирпичи стен.
Сердце замирало. Все нечистые были уже связаны одной веревкой, конец которой держал у себя в руке начальник ГРОМа, но без недобежкинского кнута, о котором говорила Пелагея Ивановна, с нечистой силой было не справиться, Впрочем, в своих веревках Дюков был уверен — если и не удастся загнать всех бесов под землю, то хотя бы удержать их еще пяток лет на привязи он сможет, а это потруднее, чем вязать рецидивистов, хотя многие из них бывают хитрее всякого черта.
Энтузиаст веревки догрыз последний сухарик и для проверки самочувствия пнул Гуго Карловича, который захрюкал, как боров, провизжал что-то нечленораздельное вроде того, что он еще подведет майора под трибунал и из-под земли его достанет, но, получив еще пинок, успокоился.
— Эх, Маркелыч, Маркелыч! — сокрушенно вздохнул бывший участковый, взглядывая на часы. — Видно вы с Волохиным не смогли достать кнут, а может, и самих вас нет на белом свете, И Ваня Ярных с Колесовым что-то не идут, чтобы на полчаса подменить меня, как обычно.
Вдруг послышались знакомые шаги, и в лунном свете возник доблестный сапожник, так и не привыкший глядеть в этой церкви на окружающую его со всех сторон нечисть по-милицейски смело.
— Михаил Павлович, того, полдвенадцатого! Колесов сломался, говорит, что только за счет машинного масла держался, а вчера у него последняя канистра кончилась. Хоть стреляй меня, Ваня, говорит, а если сапоги машинным маслом не смажу, не могу в эту церковь войти, дух захватывает, боюсь.
Опальный майор понимающе кивнул, даже не всякий громовец мог перенести такое соседство, вот и Ваня Ярных, как ни крепился, а больше получаса не мог находиться в этой церкви.
— Михаил Павлович, как ты думаешь, прилетят Побожий с Волохиньм до двенадцати, а то я немного сомневаюсь, что мы с тобой вдвоем управимся, когда эти твари оживать начнут? — он кивнул на волосатое чудовище, что, скосив глаза, смотрело на них, подпирая головой купол.
Председатель ГРОМа передал Ярных конец веревки и встал, чтобы размять кости и затекшие ноги.
— Нельзя нам, Иван Петрович, сомневаться! Хома Брут, на что герой был, не нам чета, а, видишь ты, в самый последний момент усомнился и сам чуть не погиб и бесов этих недогубил.
Майор вышел на свежий воздух, хотя воздух, пропитанный гнилостными растениями, мутил душу, но все же какие-то отдельные ветерки пробивались и в это испоганенное место.
Дюков справил свою естественную надобность, которую не мог отправлять в бывшем храме, пусть даже он и был испоганен присутствием нечистой силы, и с беспокойством посмотрел ка часы. Было уже без четверти двенадцать. Он стал расстилать на поляне перед церковью огромную сеть, сплетенную теми самыми «ахиллессовыми» и «свято-сергиевыми» узлами. Особенно ярко вспомнилась жена, о которой он не забывал ни минуты.
— Прощай, Вера! Как-то ты там? Что-то я волнуюсь, как при задержании первого рецидивиста. Ну да ладно, пора, будем действовать вдвоем с Ярных. Больше ждать нельзя, а то бесы перехватят инициативу! — сказал он и, переломив сухой прут, направился к развалинам церкви, но тут прямо с неба раздался торопливый голос:
