Книга Попугай Флобера - Джулиан Барнс

— Да.

— Возможно, с годами перья меняют цвет. Конечно, я не специалист по чучелам.

— Вы хотите сказать, любой из них может оказаться настоящим? Или, вполне возможно, ни один?

Он распрямил руки над столом медленным, успокаивающим жестом фокусника. У меня оставался последний вопрос.

— А остальные попугаи по-прежнему в музее? Все пятьдесят?

— Не знаю. Вряд ли. Понимаете, в двадцатые — тридцатые годы, когда я был молодым, чучела зверей и птиц оказались в моде. Их ставили в гостиных — людям казалось, что это красиво. Поэтому многие музеи распродали ненужные части коллекций. Зачем музею пятьдесят амазонских попугаев?

Они просто сгниют. Не знаю, сколько их там осталось. Думаю, от большинства давно избавились.

Мы обменялись рукопожатием. Стоя на крыльце, месье Андрие приподнял шляпу, на мгновение подставляя свою чувствительную голову августовскому солнцу. Я был доволен и разочарован одновременно. Это был ответ и в то же время не ответ, конец и не конец. Как предсмертные удары сердца Фелисите, история становилась «все медленнее, все невнятнее, все слабее — так иссякает фонтан, так замирает эхо». Что ж, наверное, так и должно быть.

Пора было прощаться. Как добросовестный врач, я совершил обход всех трех статуй Флобера. Как он там? В Трувиле усы все еще нуждаются в починке, хотя заплата на бедре выглядит менее заметной. В Барантене левая нога начала трескаться, в пиджаке образовалась дыра, мох покрыл пятнами верхнюю часть туловища. Я смотрел на зеленоватые отметины на его груди, прикрыл глаза, постарался представить его карфагенским толмачом. В Руане, на площади Кармелитов, он цел и невредим в своем надежном сплаве: 93 процента меди, 7 процентов олова; однако на нем по-прежнему видны подтеки. Кажется, что каждый год он проливает новые бронзовые слезы, которые оставляют блестящие дорожки на шее. Это не то чтобы неуместно: Флобер любил порыдать. Слезы текут дальше по его телу, рисуя ему замысловатый жилет и раскрашивая брюки в полосочку. И это тоже не кажется неуместным: напоминание, что он любил салонную жизнь не меньше, чем уединение в Круассе.

В нескольких сотнях ярдов к северу, в Музее естественной истории, меня провели наверх. Это было неожиданно. Я считал, что резервные коллекции всегда хранятся в подвалах. В наши дни внизу, должно быть, устраивают развлекательные центры: кафетерии, видеоигры, таблицы и все остальное, что облегчает обучение. Почему они так хотят превратить учебу в игру? Им нравится ребячиться, даже со взрослыми. Особенно со взрослыми.

Это была небольшая комната, примерно восемь на десять футов, с окнами справа и рядами стеллажей слева. Несмотря на окна в потолке, в ней было довольно темно, как будто здесь на последнем этаже находился склеп. Хотя, впрочем, это была не окончательная могила: некоторые из этих существ извлекались на свет божий, чтобы заменить собой съеденных молью или вышедших из моды коллег. Так что это была двусмысленная комната: полуморг-получистилище. И запах здесь был неопределенный: что-то среднее между операционной и скобяной лавкой.

Везде, куда ни посмотришь, были птицы. Полка за полкой, полные птиц, и каждая присыпана белым пестицидным порошком. Мне указали на третий проход. Я осторожно пробирался между стеллажами, а потом посмотрел вверх. Там рядком сидели амазонские попугаи. Из пятидесяти осталось только три. Некогда яркое оперение было приглушено пестицидной пыльцой. Они смотрели на меня, как трое насмешливых, востроглазых, покрытых перхотью и не слишком респектабельных старичков. Они казались — не могу не признать — слегка придурковатыми. Я смотрел на них с минуту или около того, а потом отправился восвояси.

Может быть, один из них был тот самый.