— Итак? — каркнул Хватов, с нетерпением ожидавший, когда Пауэрскорт покончит с инспекцией Тициана. — Что скажете?
— Скажу, — сказал упрямый Пауэрскорт, — что это полотно гораздо сильнее, чем первое, — проще и мощней.
— Мощней? Что за вздор! Я ведь только что сказал вам, что не так с той картиной! И здесь то же самое! Неточная, небрежная стрельба! Опять — ни одного попадания в сердце! И те стрелы, что попали, не принесли видимого вреда! Нет крови! Себастьян давно бы уже умер, если б они стреляли толком, эти мавры! Знаете, что я об этом думаю, Пауэрскорт? Я думаю, что это прямое свидетельство неудачи контртеррористических сил Римской империи. Мы в России этого не потерпим. Третий век после Рождества Христова, все эти стрелы и набедренные повязки. Я не силен в римской истории, но знаю, что этот Себастьян был римский легионер, которого уличили в том, что он склонился на сторону революционных элементов — ведь христиане тогда, вне всякого сомнения, с точки зрения государственной власти именно ими и были. Врагами государства. И если б власти тихо избавлялись от этих врагов, как делаем мы в нашем подвале, никто бы о них и не услышал. Не было б никаких мучеников. И никаких, кстати, картин тоже. А тут эти лучники так плохи, что после казни преступник остался жив! Его спасла какая-то сторонница тогдашних террористов, святая Ирина, и, здрасьте пожалуйста, вылечила! Он умер только после того, как попался на глаза императору, и тот приказал забить его камнями или там дубьем, я уж точно не помню! Короче говоря, чудовищный прокол тайной полиции, вот что я говорю нашим новобранцам!
От необходимости что-то ответить на этот бред Пауэрскорта спасло появление лакея с подносом, который неслышно появился из-за двери, скрытой гобеленом. Хватов с довольным видом опрокинул еще одну стопку водки.
— Давайте я покажу вам еще несколько картин, лорд Пауэрскорт. Я их всегда показываю новобранцам. А может, по дороге туда взглянем еще на парочку флагеллантов? — Хватов остановился у окна, глядя на падающий снег. — Оба — отличные примеры того, как не надо пороть людей. Нет? Тогда, может, головы Иоанна Крестителя? Здесь их несколько. Одна — кисти Караваджо, на которой голова мертвого, кажется, продолжает вещать что-то после смерти. Тоже нет? Я-то сам большой поклонник ослепления Самсона у раннего Рубенса. Что, и это не хотите? Ну тогда, пожалуй, прежде чем пойдем к двум последним, поговорим о бедняге Мартине?
Пауэрскорт ждал такого поворота, подозревая, что столь своеобразная трактовка живописи прозвучала именно с тем, чтобы ослабить его, Пауэрскорта, позиции. Ну, этим его не возьмешь. На войне он сталкивался с вещами и пострашнее. Впрочем, то же можно было сказать и о Хватове.
— Полагаю, лорд Пауэрскорт, — меж тем говорил руководитель Охранного отделения, продолжая смотреть в окно и сознательно не глядя прямо в глаза своему гостю, — в точности как это делают барристеры в Олд-Бейли, — вы еще не нашли разгадки смерти Мартина. В противном случае уехали бы уже домой, верно?
— Вы, несомненно, понимаете, генерал, что я не волен обсуждать с вами это дело, — как бы мне этого ни хотелось.
— Что за вздор, лорд Пауэрскорт! Да если б вы думали, что я могу вам помочь, вы бы умоляли меня об этом!
— И для вас не тайна, генерал, что будь у вас искомые сведения, вы бы и разговаривать со мной не стали, и что я это очень хорошо понимаю.
Нет, это не шахматная партия, это поединок на шпагах, подумал Пауэрскорт, чувствуя себя не очень уверенно. Любопытно, прочел ли уже Хватов телеграфное послание лорда Роузбери.
— Насколько мне известно, вы ездили к любовнице Мартина, Тамаре Алексеевне Керенковой. Что, нашлось у нее рассказать что-нибудь любопытное, помимо перечня вальсов, которые они на пару перетанцевали?
— Нимало не сомневаюсь, генерал, что вы и сами не преминули встретиться с мадам Керенковой. Было бы странно, если б вы этого не сделали. Мне она сообщила то, что, несомненно, и без того вам известно: ее муж находится сейчас здесь, в Санкт-Петербурге, занимается починкой своего корабля.
— Да, это я знаю, и благодарю вас за готовность поделиться со мной. Что-то еще?
— Только то, что господину Керенкову примерно с середины декабря было известно о предстоящем приезде Мартина, — сказал Пауэрскорт в надежде, что дележка крохами информации может оказаться весьма полезной для дела. — Вы не находите это странным?
Хватов пожал плечами:
— Все военные, и армейские, и моряки, всегда рука об руку с разведкой. Болтают, сплетничают. Значит, побудете у нас еще, да, лорд Пауэрскорт?
— Надеюсь, — спокойно ответил англичанин, — если не случится чего-то непредвиденного или вы не решите выслать меня вон.
— Благодарю вас за сотрудничество и — что ж, пойдемте, покажу вам еще два своих сокровища.
Они прошли мимо парочки отрубленных голов, нелепо лежащих на серебряных блюдах, и нескольких сцен бичевания, до того потемнелых, что подробностей было не разглядеть. Потом Хватов остановился.
— Эта картина — моя вторая любимица, — торжественно сказал он. — «Наказание Марсия» Тициана. Для всякого, жаждущего добыть сведения от человека, который их дать не хочет, это настоящий источник вдохновения.
С подавленным вздохом Пауэрскорт вгляделся в картину. Та повествовала о том, как сдирали шкуру с сатира Марсия, получеловека-полукозла. По мифу, Марсий подобрал тростниковую флейту, оставленную Афиной, — богиня бросила ее, увидев, как безобразно раздуваются щеки играющего на этом инструменте. Более того, любого, поднявшего флейту, ждало ее проклятье. Марсий, добившись необычайного мастерства в игре на флейте и возгордись, вызвал на состязание самого Аполлона с условием, что победитель сделает с побежденным все, что ему заблагорассудится. Аполлон, понятное дело, это состязание выиграл (некоторые утверждают, благодаря тому, что продемонстрировал игру на арфе-кифаре, держа ее верхом вниз, тогда как Марсий с его флейтой этого сделать никак не мог) и за дерзость приказал живьем содрать с Марсия шкуру. Дело происходит в лесу на закате дня, так что полотно представляет собой этюд в изумительно мерцающих телесно-коричневых и розовых тонах. Марсий привязан к дереву головой вниз, его копытца прихвачены к веткам какими-то розовыми лентами. Руки, в самом низу полотна, связаны вместе и формируют круг вокруг головы. Темно-бурая, с белыми пятнами шерсть на ногах сатира контрастирует с безволосым торсом. Налево от него некто в красном самозабвенно наяривает на скрипке, дразнит страдальца в его агонии. Направо еще несколько персонажей: обнаженный с корзиной чего-то, похожего на уголь, возможно, чтобы разжечь костер и нагреть инструменты для свежевания, старик, который сидит, в задумчивости подперев подбородок ладонью, дитя, собака лижет пролившуюся наземь кровь. Другой обнаженный в черном шерстяном колпаке с ножом подступается к козлиным ногам Марсия. Над коленом уже снято немного меха. Некто в лавровом венке, возможно сам Аполлон, тянется к груди. Марсий, с блаженной улыбкой, похоже, уже без сознания. Все участники сцены выглядят так, словно повесить сатира вниз головой в лесу и снимать с него кожу — дело самое обыденное, каждодневное, ничего особенного.
