заложено этого умения. Ты удивляешься сейчас, что вот так говорю о своей матери? Но это чистая правда. И я не осуждаю ее за это неумение. Просто ей не было этого дано. Она не любила отца, когда выходила за него замуж, а потом не любила меня. Заботилась, старалась сделать все, чтобы нам было удобно и комфортно, но не умела проявлять свои чувства. Более того, не считала нужным это делать. Когда я по малолетству, насмотревшись на детей во дворе, подбегала к ней, чтобы обнять и поцеловать, она просто отстраняла меня. «Жанночка, не сейчас!»… Я слышала эти слова слишком часто. Дети упрямы. Они готовы добиваться своего любыми путями до тех пор, пока не получат желаемое. И я пыталась снова и снова. Но все впустую. А потом увидела как-то, как мать вот так же отстранила от себя отца. «Не сейчас!». И только тогда я поняла – дело не во мне. Просто она такая. Ей все это не нужно. А значит, не нужна я. Вот почему, когда меня отобрали для занятий балетом, я с радостью согласилась уйти в общежитие. Так случилось, что мы жили рядом и я могла ходить на занятия из дома хотя бы первое время. Дозволено это было не всем, но можно было договориться. Я отказалась. Мне чудилось, что я освобождаю свою мать как заколдованную принцессу из сказки. Не будет меня – не будет хлопот. И она снова будет счастлива. Будет улыбаться. Странно, правда? Ребенок, о котором не думали как об объекте любви, сам любит настолько, чтобы положить свою свободу на алтарь этой самой любви, которую так искал и ждал… Это ведь ужасно?
– Не думаю. – Женя впервые возразила. – Я думаю, что в этом есть что-то прекрасное… Пусть и с оттенком горечи…
– Ты права! Мне помогло это понять кое-что.
– Что же?
– Что не всегда любовь – понятие взаимное. И это правда. После случившегося я начала чувствовать музыку так, как не могла ее понять маленькая девочка. Педагоги удивлялись, восторгались моим умением услышать то, что другим детям было недоступно, а я только выше поднимала свой нос. Чтобы не плакать… Не реветь, когда видела, как соседка по комнате прячет маленькую плитку шоколада, принесенную матерью. Нам было нельзя, но все равно родители таскали сладости, пытаясь хоть так компенсировать свое отсутствие рядом. Мне никто ничего не носил. Бабушки и деда давно уже не было в живых, отец по непонятным мне тогда причинам, перестал вообще появляться на горизонте, а мать словно вычеркнула меня из списка своих текущих дел. Пристроена и ладно!
– А почему отец с вами не общался?
– Я узнала об этом слишком поздно. Меня душила обида, я не хотела его видеть. Послала ему приглашение на свой дебют только потому, что подруга настояла. А он пришел. Топтался в сторонке. Мял в руках тощий букет из трех чуть увядших роз. Но не ушел. Дождался. А потом, не поднимая глаз, просил прощения.
– За что?
– А за то, что поверил моей матери, когда она сказала, что я не его ребенок!
– Господи, зачем?! – Женя, вскочив с места, заметалась по кухне, грохнула на пол турку, расплескав по светлому мрамору плитки безобразные пятна кофейной гущи, и разревелась, не в силах сдержать эмоций.
– Вытри…
Жанна отвернулась, не объясняя, что имела в виду. То ли слезы Жени, то ли коричневую жижу на полу. Она терпеливо выждала, когда Евгения наведет порядок, а потом встала к плите.
– Моя очередь варить кофе. А ты сиди и слушай! Завела меня… Теперь лучше не останавливаться. А то опять давление подскочит.
– Зачем она это сделала? – Женя сидела, опустив плечи и глядя на подсыхающий пол.
– Не знаю. Я никогда у нее не спрашивала. Не считала нужным. Если человек творит такое – оправданий ему нет и быть не может. Понимаешь? Так зачем тогда о чем-то спрашивать? Смысл? Растравить себе душу еще больше? И кому от этого будет хорошо? Не мне – это уж точно! Прощать я не умела. Не была научена. Некому было преподать урок. Впервые я что-то поняла об этой науке, когда увидела отца с этими несчастными чахлыми розами в дрожащих от напряжения руках. И это у него! У того, на чьем счету было больше раскрытых дел, чем у любого другого следователя в Москве… Мне казалось, что он никогда и ничего не боялся. А выяснилось, что это не так. Он сам потом признался, что самый острый, животный страх познал именно тогда, когда я повернулась к нему, выпроводив из гримерки поклонников. Боялся, что я и его попрошу на выход…
– Вы этого не сделали?
– Нет. Мне тоже нужна была опора. Хоть какая-нибудь. Любая! На тот момент все уже было плохо. И спасти меня мог только он.
– Почему?
– А вот поэтому! – перстень сверкнул на вытянутой руке Жанны, и она чуть было не упустила кофе, который выплеснулся из турки, заливая плиту. – Ах, ты! Что за напасть такая!
Напиток получился настолько крепким, что Женя удивленно моргнула, но промолчала, осторожно касаясь пальцами тонкого фарфора.
– Я была «нужна»…
– Кому?
– Знаешь ли ты, что такое номенклатура, Евгения? Не в философском смысле, конечно. А в том, который вкладывали в это понятие в те годы, когда я танцевала, пробивая себе путь в примы?
– Нет, наверное.
– И хорошо! Слава Богу, что тебе никогда не придется столкнуться с человеком, который это понятие поставит на службу себе так, что никто и ничто в этом мире больше не будет ему указом. Тот, кто надел мне на палец это кольцо, был как раз таким. Он захотел меня и получил, несмотря ни на что.
– Вы не могли ему отказать?
– Нет. Он был страшным человеком. Не считался ни с кем, кроме своих покровителей. А те были столь высоко, что просить защиты на том Олимпе было сродни мифу. Нет, он не применял ко мне насилия, если ты об этом подумала. Этого не было. Он играл со мной. Как кот играет с мышью. Приходит такой момент в этих играх, когда мышь просто теряет волю и лежит без сил, а кот торжествует над ней, понимая, что никуда она уже не денется, потому что полностью в его власти. Вот только мышь бывает иногда хитрее кота. Притворившись обессиленной, она вдруг вскакивает и бежит. А наигравшийся кот может и упустить свою добычу. Так и случилось со мной. Мне удалось удрать. Правда, стоило мне это немало. Я потеряла все
