разочарования в буржуазной республике еще не был пройден поэтом.
Следующим громадным событием французской национальной истории была Парижская коммуна, которая вначале вызвала у Гюго чувство полной растерянности. Гюго говорил, что он в принципе за Коммуну. Право Парижа объявить себя городом-Коммуной он считал неопровержимым, но сомневался в своевременности этого акта. Гражданская война сразу после войны с иностранным врагом казалась ему губительной для страны. Однако несмотря на эти колебания поэта народ Парижа признавал его своим.
18 марта — в день провозглашения Парижской коммуны — Гюго, потрясенный внезапной смертью своего сына Шарля, шел через город за его гробом. Революционный Париж, вздыбившийся баррикадами и наполненный вооруженными людьми — солдатами, национальными гвардейцами, рабочими, ремесленниками, студентами, готовился защищаться от контрреволюционного Версаля, где засели его враги. Этот Париж почтительно склонился перед горем своего национального поэта. Рабочие разбирали баррикады, чтобы дать пройти похоронной процессии, на площади Бастилии национальные гвардейцы с опущенными ружьями образовали вокруг нее почетный караул; на всем ее пути до кладбища Пер-Лашез батальоны опускали знамена и оружие под звуки барабанов и горнов. Сам Гюго так описывал в дневнике эту сцену: «Я следовал за похоронными дрогами с непокрытой головой… Повсюду баррикады… Бьют барабаны, звучат трубы. Народ в молчании ждет, чтобы я прошел, затем кричит: «Да здравствует республика![77]»
И в стихотворении «Похороны», помеченном славной датой — «Париж, 18 марта», поэт восторженно воспел революционный народ Парижа:
Как в нежности своей величествен народ!
О, город-солнце! Пусть захватчик у ворот,
Пусть кровь твоя сейчас течет ручьем багряным,
Ты вновь, как командор, придешь на пир к тиранам,
И оргию царей смутит твой грозный лик.
О мой Париж, вдвойне ты кажешься велик,
Когда печаль простых людей тобою чтима.
Как радостно узнать, что сердце есть у Рима,
Что в Спарте есть душа и что над всей землей
Париж возвысился своею добротой!
Герой и праведник, народ не бранной славой —
Любовью победил,
О, город величавый!
(13, 94. Перевод Ю. Корнеева)
Вскоре после этих событий Гюго должен был выехать в Брюссель, где остались его осиротевшие внуки и где необходимо было привести в порядок дела, касающиеся наследства покойного сына. Оттуда он продолжает, порой с надеждой и подлинным энтузиазмом, порой с беспокойством и сомнением, наблюдать за тем, что происходит в Париже. Поэта путают вести о разрушении национальных памятников, он горько переживает сообщения, раздутые реакционной пропагандой, о якобы «чудовищном терроризме» коммунаров и резко выступает против этого в печати. Лишь после разгрома Коммуны поэт воочию увидел звериный облик ее противников и на ужасах «кровавой недели» смог полностью убедиться, в каком из двух лагерей осуществляется жесточайший террор против народа («Коммуна расстреляла 64 заложника. Национальное собрание расстреляло шесть тысяч заключенных. Сто за одного», — пишет в книге о Гюго Андре Моруа[78]).
Тогда-то и началось славное единоборство поэта со сворой версальских палачей и мировой реакцией, которая за ними стояла. Гюго не побоялся и в этот раз громогласно выступить против реакции на стороне побежденных.
25 мая 1871 г. министр иностранных дел Бельгии объявил, что бельгийское правительство воспрепятствует вторжению в Бельгию бежавших из Франции коммунаров, которые «должны быть изгнаны всеми цивилизованными нациями». 27 мая Виктор Гюго, находившийся еще в столице Бельгии Брюсселе, опубликовал в газете открытое письмо, в котором выразил протест против заявления бельгийского правительства и во всеуслышание объявил свой дом убежищем для преследуемых коммунаров. «…Ищущий убежища коммунар будет принят в моем доме, как побежденный у изгнанника, — писал Гюго. — …Пусть человек, объявленный вне закона, войдет в мой дом. Попробуйте схватить его там! Если явятся ко мне, чтобы арестовать бежавшего коммунара, пусть арестуют вместе с ним и меня. Если его выдадут, я последую за ним. Я займу место рядом с ним на скамье подсудимых, и подле защитника Коммуны, осужденного версальскими победителями, увидят защитника республики, изгнанного Бонапартом».
В ответ на это смелое заявление Гюго получил много приветственных телеграмм и писем, но в ночь с 27 на 28 мая на его дом, в котором, кроме старого писателя, находились только женщины и дети, было совершено нападение реакционной банды — человек пятьдесят «золотой молодежи» Брюсселя ломилось в двери; они разбили камнями окна и люстры, оглашая улицу криками: «Смерть Виктору Гюго! Долой Виктора Гюго! На виселицу его! На фонарь!» и т. д.
30 мая бельгийское правительство вместо того, чтобы арестовать хулиганов, прислало писателю официальное предписание: «Господину Виктору Гюго, литератору, 69 лет, немедленно покинуть королевство и впредь сюда не возвращаться». 1 июня 1871 г. Гюго выехал из Бельгии, заявив, что он не смешивает народ с правительством и благодарит бельгийский народ за оказанное ему гостеприимство.
С этих пор и почти до самой смерти деятельность Гюго неразрывно связана с героями павшей Коммуны. Гюго справедливо остался в памяти потомков как мужественный защитник коммунаров.
Голос Гюго — громкий, страстный, негодующий, — снова загремел на весь мир, как во времена «Возмездия» и «Наполеона Малого», когда он выступал против декабрьского переворота Луи Бонапарта. Теперь этот голос прозвучал в сборнике стихов «Грозный год», опубликованном поэтом в апреле 1872 г.
Хронологический принцип построения сборника — из месяца в месяц, с августа 1870 по июль 1871 г. — делает его своеобразным поэтическим дневником тех знаменательных лет, когда события мирового значения, развертывавшиеся во Франции, привели ее к первому опыту пролетарской диктатуры. Именно этим и определяется то совершенно особое место, которое «Грозный год» занимает в творчестве Гюго.
Осознание исторической важности происходящего, чувство ответственности поэта перед судом истории, как и в памфлетах «Наполеон Малый» и «История одного преступления», снова диктуют ему страстные и гневные показания.
Что ж! Будем продолжать Историю, друзья!
Наш век перед судом. И здесь свидетель — я.
(13, 16. Перевод Вс. Рождественского)
— говорит поэт в лирическом прологе «Я начал свой рассказ про грозный год страданий».
По своему обличительному пафосу, так же как и по энергии и неистовости языка, сборник «Грозный год» чрезвычайно близок к книге «Возмездие». Однако есть и существенная разница между двумя шедеврами политической поэзии Гюго. «Грозный год» лишен той внутренней монолитности, которая была присуща «Возмездию», ибо в стихах «Грозного года» запечатлелись не только гнев и возмущение, но и глубокие внутренние противоречия, боль и терзания поэта. Недаром в стихотворении «О, время страшное! Среди его смятенья…», помеченном апрелем 1871 г., т. е. одним из самых драматических месяцев Коммуны, автор
