class="p1">— Юта много умничает. Ты придумала мне новое имя, а потом на него нарастут и другие, и всё будет тоже новое. Это как будто ураган…
Как будто ураган, говорил Дезире, пока я плела косу, — а серебряные блики плясали у меня в волосах. Как будто ураган залетел в твой лес и оторвал тебя от дороги. Так ведь бывает, разве нет? Или что же ты — никогда не видела ураганов?
Он покрутил тебя, встряхнул — и кинул куда-то. Места незнакомые, а дороги и вовсе нет; но это же не значит, что тебе не стоит никуда идти? Что это, если не новая дорога? Что это, если не новая жизнь?
Мы сделаны из дорог, из памяти крови, из имён, — да хоть бы и из чистого света; в чём смысл быть сделанным из прошлого, если вот он ты, чистая искра, обнажённая суть, и вокруг тебя — бесконечность?
Возьми, что захочешь. Стань, кем захочешь. Не в этом ли, в конце концов, смысл?
Меня учили не так, но Дезире говорил с жаром и с чувством, и я не могла ничего ему возразить. Но он прервался сам, — отвлёкся от всех этих «ничего не хочу вспоминать», нахмурился вдруг и спросил:
— Олта, а что это звенит?
— Звенит? Где?
— Не звенит?
— Я не слышу.
— О. Наверное, это у меня в ухе. Да вот и перестало. Всё в порядке.
— Дезире, может быть…
— У тебя такие красивые волосы…
Я ждала свою пару, конечно. Куда бы ни вильнула моя дорога, — не может же быть, чтобы мы никогда не встретились? Может быть, теперь я стала даже к этой встрече ближе. Чем ещё править Полуночи, если не мелкими невероятными шансами?
Синие глаза мерцали таинственным, странным огнём. В них не было ужасной силы, и говорил Дезире — как обычно, без потусторонних певучих интонаций.
Но я всё равно не могла перестать смотреть. Он был — беспамятный лунный в мраморной голове; он был — последняя опора и вместе с тем горящий в темноте фонарь.
— Всё будет хорошо, — тихо повторила я и облизала губы.
А наутро он исчез.
xxxvi
Сейчас стыдно признать, но я поняла не сразу.
Наверное, я должна была услышать как-то, узнать в первом движении воздуха, почувствовать чем-то тонким внутри. Но я так привыкла засыпать и просыпаться рядом с ним, что странный рыцарь, не помнящий своего прошлого, стал незыблемой частью бытия, — и утром, наткнувшись на пустой мраморный взгляд, я подумала только, что лунные, оказывается, тоже иногда спят.
Поплескалась у умывальника, сжевала галету, заплела свежую косу. Повертела ручным зеркальцем, любуясь тем, как стеклянные искры разбрасывают блики по лицу. Обвела бледные губы ярко-красной помадой.
Чмокнула, расшалившись, мраморную щёку — остался яркий отпечаток — надела новое пальто и ушла на работу, улыбаясь капризному местному небу.
Наверное, мне снилось что-то хорошее, — может быть, то и не мои были сны. От реки шёл запах весны, крыши сбегали на дорогу капелью, и мой ленивый по зиме зверь мягко щурился где-то внутри.
Я вернулась ещё засветло, а голова так и лежала на кровати, утопая мраморными глазами в одеяле. В них не было синего света, и жизни в них не было тоже.
— Дезире?
Он не ответил.
— Ты что, и правда спишь?
Голова лежала пустая, холодная. Он никогда и не дышал раньше; он всегда оставался — выглаженный камень; но он был живой. А теперь его не было.
— Ты всё-таки научился ходить между глазами, да? Молодец! Так, конечно, будет гораздо лучше. Может быть, ты даже вспомнишь, где забыл своё тело.
Я поправила голову, чтобы стояла ровно. Потом, прикусив губу, ещё раз и ещё. Впустую сжала кулаки и заставила себя расслабить пальцы. Нахмурилась. Перебросила косу вперёд, покрутила кончик. Стёрла платком след от помады.
Он ведь не мог бы уйти — не попрощавшись?
Нет, нет. Этого, конечно, не может быть. Наверное, он просто не ожидал, что я вернусь так рано. Он ждал меня — ко скольки? Часам к семи? Должно быть, он к семи и вернётся; откроет глаза; расскажет восторженно о том, как хорошо глазеть на город из флюгера на ратуше, или из бюстов на аллее ректоров, или и вовсе он, может быть, успел дотянуться до самого моря и смотрел, как кружат чайки над сизой водой.
Я его тресну, конечно, по бесчувственной мраморной башке, а он засмеётся, что я паникёрша и всё придумала. Так всё и будет, да. Всё будет именно так. И мне тоже покажутся сразу нелепыми и смешными все эти мысли, которые…
Все эти мысли, которых и вовсе нет в моей голове!
— Ладно, — сказала я бодро, — ты пока погуляй. А я к весне хотела платье себе сшить, новое. С рукавами-фонариками и косой юбкой.
Я взялась рисовать наброски и задумывать лекала и занималась этим несколько часов, хотя работа не шла: я то и дело отвлекалась, оглядывалась на кровать.
Но Дезире не вернулся.
Не вернулся он ни в семь, ни в восемь, ни даже в девять.
К десяти я изгрызла ногти и съела губу так, что стало больно улыбаться. Попыталась лечь спать, но ворочалась и вздрагивала от каждого гремящего по улице трамвая; свернулась клубком под одеялом и лежала, поглаживая кончиками пальцев мраморный нос; тихо плакала в подушку, сама не знаю — почему.
Когда солнце лизнуло ветхие шторы, глаза рыцаря всё ещё были белыми, мраморными.
Тогда я, всё ещё не желая верить, написала ему записку и поставила так, чтобы её никак нельзя было не заметить. «Пожалуйста, дождись меня, — написала я, так и не придумав ничего умнее. — Я переживаю».
Но вечером, когда я торопливо стряхнула с ботинок снег и подошла к столу, не раздеваясь, Дезире всё ещё не было.
Был вторник, и Юта вела углубленный практикум по каким-то там ритуалам, — его проводили в обитой металлом лаборатории на подвальном этаже учебного корпуса. Группа студентов, все преисполненные собственной важности, чертили на полу что-то совершенно невероятное, а Юта сидела на высоком вращающемся стуле и чему-то загадочно улыбалась.
Меня, конечно же, сперва не хотели пускать. Но лицо у меня было, надо думать, страшное, потому что ассистент всё-таки поскрёбся в стеклянную дверь и окликнул Юту.
— Ничего без меня не трогайте, — весомо велела она студентам. — Олта? У вас возникли какие-то дополнительные вопросы?
— Да, — мрачно сказала я.
И вытащила из сумки голову, поставила её прямо на коридорный пол.
Кажется, на нас кто-то смотрел
