наконец находит гладкий медвежий зуб. Сжимает его ладонью так крепко, что болят пальцы, – и, зажмурившись, пытается воссоздать в памяти как можно больше образов. Глаза Анингаака. Его руки, стучащие в бубен. Щека Апитсуака. Ладонь отца, сжимающая бледно-зеленый пучок. Свирепый взгляд. Костер посреди снега. Волна.
В нос бьет запах ночной свежести и морской соли. Анэ открывает глаза и, глубоко выдохнув, поворачивается к Атангане с раскрытой ладонью.
– Отдайте это Тупаарнак. Пусть ей станет лучше.
Атангана молчит и смотрит на зуб с широко раскрытыми глазами – а потом с облегчением выдыхает и забирает амулет.
– Нашли… спасибо вам большое, – говорит она с дрожью в голосе. – Это очень, очень много значит. Надеюсь… надеюсь, зуб хоть как-то поможет.
Анэ проводит руками по лицу, едва не смеясь от облегчения. В груди клубятся боль и жгучий стыд от того, что она не поступила так раньше. Последнее, чего ей хочется, – это хранить в себе силу и память ангакоков, которые сделали кому-то больно, и, избавившись от зуба, она чувствует себя гораздо лучше.
Но она тут же мрачнеет, понимая, что ждет ее впереди.
Ничего хорошего в Адливуне не произойдет. Это ясно как день. Если ей повезет, то она выберется оттуда живой – и узнает, зачем на самом деле отец провел ритуал.
Призвать Седну? Ради могущества? Но то, как долго он задумывал ритуал, как предусмотрел перемещение во времени, как готовил и ее, Анэ. В воздухе повисли вопросы, на которые она не хочет знать ответ.
И все-таки Анэ его узнает. Если для этого ей придется убить Седну. Анэ зарывается в ладони, пытаясь сдержать истерический смех. Она уже не знает, верить ли отцу, и сомневается, что действительно должна убить богиню, – его образ расплывается в памяти, будто становясь частью далекой белой бури, и сливается с разноцветными искрами. Он внушает не ужас, как раньше, – Анэ уже просто не понимает, каким он был человеком.
Она оглядывается назад – на темную улицу, где нет уже никаких жителей. Их разговоры все еще доносятся до нее, но так глухо и отдаленно, что она почти ничего не слышит. Где-то вдалеке лежат обломки домов, никем пока не убранные. Еще дальше – мертвые тела, оставшиеся от нашествия катутаюков, оболочки от некогда живых и чувствующих душ.
Там же, далеко среди тел, лежит скелет Арнак. От этой мысли холодеет все внутри. Анэ кажется: что бы она ни сделала, это жгучее, страшное чувство вины никогда не отступит. Оно будет сжимать ее сердце своими липкими, цепкими пальцами, а когда она умрет – захватит душу. И ни в какой Адливун ее не отпустит.
Атангана продолжает что-то говорить, но Анэ уже мысленно погружается в подводный мир Седны. Туда, где холодно, пусто и мертво.
– А можно ее увидеть? – спрашивает Анэ, когда в мыслях становится нестерпимо страшно.
Атангана с удивлением смотрит на нее, но кивает.
– Конечно. Давайте вместе отдадим ей зуб.
Все становится на свои места. Она поможет Тупаарнак, оживит ее, увидит на ее лице улыбку – впервые за столько несчастных, жутких дней. Оставит после себя что-то хорошее, даже если умрет в Адливуне.
Они поднимаются по лестнице и быстро заходят в дом. Темный коридор озаряется желтым искусственным светом, к которому Анэ так и не привыкла, – она жмурится и на ощупь идет к желанной двери.
Атангана распахивает дверь, и они заходят в маленькую комнатку. На синих стенах торчат полки с фотографиями – там Тупаарнак с мужем. На некоторых фото она уже беременна. Анэ все смотрит, вглядывается в лицо Анингаака, пока Атангана пытается пробудить больную, и старается понять.
Всегда ли в его лице был намек на жестокость? Это Анэ пропустила опасность в первый день, как оказалась здесь, или его внешность действительно была обманчивой?
И главное – похож ли Анингаак на ее собственного отца?
Тупаарнак издает тихий протяжный стон, и Анэ тут же отвлекается от фотографий. Бледное, сероватое даже лицо женщины вытягивается, глаза открываются, и она с удивлением смотрит на Анэ.
– Анингаак… – шепчет она. – Амулет! Я его… я его потеряла…
Атангана тут же кладет зуб ей в ладонь и крепко сжимает ее в кулак. Тупаарнак со стоном садится на кровати, несмотря на призывы сестры лежать, и смотрит на зуб в своей руке. Смотрит долго. Анэ слышит вой ветра за окном, слышит, как переговариваются, кричат и копошатся люди на улице. Теперь Тупаарнак должна обрести покой – и Анэ не хочется думать о том, что этот покой означает воссоединиться через амулет с мужем, который бил ее и мучил Апитсуака.
Наконец Тупаарнак шепчет тихое «спасибо», и ее губы расплываются в грустной улыбке. Анэ хочется обнять женщину, поддержать ее, сделать что-то, что делал отец, когда ей самой становилось плохо и больно, но ничего не приходит на ум. Она не решается даже сделать шаг вперед.
И чувствует лишь свободу.
Свободу от зуба. От памяти об Анингааке. Пока Тупаарнак улыбается, Анэ преодолевает боль – но нельзя вмешиваться, нельзя говорить, что Анингаак на самом деле был ужасным человеком, а амулет лучше навсегда выбросить в море. Она может только думать о том, как хочется стереть любое напоминание о погибшем ангакоке.
– Я пойду тогда, – тихо говорит Анэ, и Атангана кивает.
Анэ выходит из комнаты, идет по коридору, сквозь тусклый желтый свет, осматривая стены и пол как в последний раз. Она впервые появилась здесь, будучи маленькой напуганной Анорерсуак, а теперь идет на встречу с богиней. От этой мысли хочется то ли смеяться, то ли плакать.
…Вернувшись на улицу, Анэ видит, что пепел люди уже убрали. Они все еще стоят в снегу – кто-то плачет, кто-то тихо переговаривается, кто-то растаскивает балки, в которые превратились некогда уютные дома. Видит безжизненно лежащие в снегу тела. Кто-то уже относит их ближе к холмам, кто-то – сидит над ними и молча смотрит вниз. И хотя над землей стоит гул голосов, Анэ отчетливо кажется, что над улицей повисла мертвая тишина.
Она пытается отыскать взглядом Апитсуака, но не может его найти – и оттого чувствует себя одинокой тенью среди живых людей.
И снова камни.
Анэ оглядывается назад – в окнах разноцветных домов тоскливо горит свет, но не доносится ни одного звука. На этот раз никто не решился отходить слишком далеко – людей хоронят совсем рядом с поселением, даже не хоронят, а так, накрывают камнями и ждут весны. Вдалеке шумят волны – море теперь совсем жестоко, и волны бьются о камни со
