Она покачала головой и схватила ртом воздух.
– Я не знаю. Я правда не знаю. Я только знаю, что мальчишка пытался свести вместе весь лавспуновский экипаж. Лавспун, Ирод, Дай Торт-Кидай…
– Он погиб. Он не в счет. Но Мозгли попытался выследить оставшихся в живых участников миссии на Рио-Кайриог. Только меня он не мог найти.
– Оно в моей сумочке на стуле в кухне.
Я заглянул на кухню и снова вернулся к старухе. Это было как-то чересчур легко.
– Если вы лжете, вашему, мать-его, ботинку – конец.
Она покачала головой.
– В моей сумочке – пойди и посмотри.
Я пошел на кухню и открыл ее сумочку. Внутри лежал конверт из коричневой бумаги. Я вынул его. На нем было шариковой ручкой написано: «Дэвид Мозгли, реферат весенней четверти, Кантрев-и-Гуаэлод». Рядом стояла дата и печать школы святого Луддита, с инициалами Лавспуна. Я разорвал его и вынул сочинение. Там было около тридцати страниц формата A4, убористо исписанных рукой школьника, перемежающихся технического вида схемами. Оно было идеально. Сочинение, которое искала половина Аберистуита. Лишь одно в нем было не так. Перелистывая его, я слышал из соседней комнаты жуткий хриплый клекот, который пронизывал меня насквозь, словно кладбищенский ветер. Миссис Ллантрисант смеялась. Я мог смолоть все ортопедические боты Аберистуита и все равно остаться ни с чем. Сочинение было написано рунами.
Глава 21
Измотанный, я отправился на получасовую прогулку по городу – в центр легкой промышленности на месте старого локомотивного депо. Здесь-то и находился новый Ведовской кооператив, рядом с универмагом «Сделай сам», компьютерным супермагазином и оптовой торговлей свежеморожеными продуктами. Далеко же они шагнули от тесной клетушки, которую их лавчонка занимал прежде в боку крепостного вала, рядом с распивочной «Коронация». Сам магазин теперь представлял собой неудобоваримую смесь современности и традиции. Спереди похожего на склад сооружения из рифленой жести и песочного цвета кирпича располагалась автостоянка, где парковочные места обозначались вихрями и спиралями, соответствующим силовым линиям под асфальтом. Персонал носил яркие хлопчатобумажные спецовки, покрытые полумесяцами и звездами, – на манер костюмов для Хэллоуина, – однако у охранника на поводке был волк. Освещение – по большей части флуоресцентное, за исключением факелов в конце проходов.
При моем появлении двойные стеклянные двери, словно по волшебству, распахнулись, и один из продавцов показал мне, как пройти в исследовательский отдел в глубине зала. На двери было написано «Вход только по пропускам»; я тем не менее вошел и очутился в лаборатории. Там было пусто – лишь кот Джулиан всматривался в окуляр микроскопа, держа лапы на рифленых фокусировочных колесиках. Он взглянул на меня с обычным презрением, потом вдруг – вероятно, оробев от написанной на моем лице решимости, – дернул ухом в дальний угол комнаты. Я проследил взглядом за движением уха и увидел большое утопленное, в стене окно, а за ним – мамашу Эванса-Башмака, которая восседала на помеле в чем-то, по виду напоминающем аэродинамическую трубу. Джулиан опять уткнулся глазом в окуляр. Над дверью в аэродинамическую трубу горел красный свет, и я, не желая нарушать ход эксперимента, подошел к окну и помахал. Миссис Эванс увидала меня, сделала знак технику в белом халате и спешилась. Она вышла, держа в руках помело, и сняла шлем – вроде тех, в которых щеголяет олимпийская сборная по велогонкам. Потом, все еще пытаясь отдышаться, кинула мне помело – оно оказалось легче перышка.
– Недурно, а? – кое-как проговорила она. – Ручка из углеродного волокна внутри полая, и полипропиленовая щетина. Коэффициент лобового сопротивления – почти как у чайки.
– Я поражен.
– Я слыхала, Мивануи уехала из города. А я думала, вы двое вместе.
– Я тоже так думал, но никогда ведь наперед не угадаешь, не так ли?
Я вынул сочинение из кармана и протянул ей. Она поднесла бумаги к самому носу и медленно пролистала их, тихонько пофыркивая. К сожалению, у нее не было с собой подходящих очков, однако она согласилась засесть за перевод сегодня же вечером и посылать Джулиана каждые полчаса ко мне с теми страницами, что закончила. При упоминании своего имени кот опять оторвался от микроскопа, долго и пронзительно посмотрел нас и опять приложился к окуляру.
– Вы ведь живете в старом трейлере, не так ли? – добавила миссис Эванс, когда я уходил. – В том, о котором никто не знает?
Пробираясь между спиралей и завитков автостоянки, я желчно подумал об Иа и его так называемом трейлере-невидимке. Меня так и подмывало послать его к черту, но в магазине так выражаться не стоило – срабатывала сигнализация.
Я вернулся на закате – трейлеры купались в золотом пламени, подобно городу инков. Джулиана с переведенными страницами я ожидал ближе к ночи и потому немного поспал. Когда проснулся, в трейлере было темно. Я поднялся, достал из буфета банку сардин – награду для Джулиана – и вышел прогуляться. Бездыханная тишь опустилась на округу – такая устанавливается на час-два в промежутке между идеальным летним днем и наступлением вечера. Под набирающим индиговую густоту небом я шел по трейлерному парку, с оттенком зависти осознавая, что прочие обитатели сидят в своих двухколесных домах за своими домашними ужинами: кушают вываленные из банок консервы, разогретые на походных газовых плитках и поданные на посуде для пикников. У детей на коже еще пузырится свежая память морского купания, теплого солнышка и песка. Безымянное томительное предчувствие проникло мне в сердце. Я пошел в дюны на границе парка; в них жили вечная красота и покой, острый колючий тростник, который в детстве жалил ноги, теперь казался мягким, словно шерстка, взъерошенная ласковым бризом. Я забрался на верхушку и сел лицом к океану, глядя на мир – десять тысяч лет назад он был сушей, и воскресить его учителя валлийского убедил Дай Мозгли. Затея не безумнее других, и я уже сомневался, что она провалится. Вот поверить в нормальность обыденного мира было трудно. Слабо замерцали первые звезды, издалека раздались голоса играющих детей – слабые, словно бы призрачные. Ночь предстояла долгая. Я достал фляжку и глотнул рому, потом полез в карман за ручкой и блокнотом. Поразмыслив несколько секунд, написал: «Каковы уроки Ноэля Бартоломью?» Я отхлебнул еще и посмаковал огненную жидкость, обдумывая ответ. «Никогда не пытайся спасать женщину, которую нельзя спасти»? Я покусал карандаш и поглядел на новую фразу. Нет. Я ее вычеркнул. «Всегда спасай женщину, которую нельзя спасти»? Это я тоже вымарал. «Не пытайся спасать женщину, если спасать нужно тебя самого»? Я отложил блокнот и выпил еще. Амба, считавшая, что частные сыщики должны хлебать виски, спросила меня как-то, в чем разница между этими напитками. Тогда мне подумалось, что дело во вкусе, но я ошибался. Люди во всем ошибаются. Какая же разница? Оба жгучие на вкус, от обоих напиваешься, и стоят одинаково. Но один – дистиллированная эссенция холодных, сырых, унылых шотландских нагорий. А второй – ихор суккулентов, сотворенный из сахара и дистиллированного солнца дальних стран. Я знал, какой бы выбрал Ноэль Бартоломью. Бартоломью – мечтатель, романтик, поплывший против течения, наперекор всем советам, завлеченный еще дальше в глубь лесов манящими слухами и противоречивыми россказнями… Все это время я говорил Амбе: «Ищи правильный вопрос», – а сам задавал вопрос неправильный. Теперь я знал, что он так и не нашел Гермиону и не китайский лавочник подделал фотографии, а он сам – еще до того, как покинул Аберистуит. Пара образцов растительности из леса Даникойд, девчонка из портового магазина чайничных попонок, которой заплатили фартинг, чтобы она принарядилась, и фотостудия на Террас-роуд.
