они не верили Волчку и Вадиму, но верить ведь надо…
Снова отправились друзья к центральному рынку, к той же подворотне. На этот раз Волчка очень долго не было. Наконец он вышел весь красный.
— Еле умолотил. Два раза в один день, говорит, не даю.
До ворот горсада шли молча.
— Они студенты, взять с них нечего. Спишут это стекло. А нам выпить пора, — замедляя перед воротами шаг, раздумчиво сказал Волчок.
— Мы слово дали. Ты еще такими страшными клятвами поклялся.
— Ну дали, так и отнесем, — решительно сказал Волчок, вновь прибавляя шагу.
Но они слишком долго ходили, честных бригадмильцев на месте уж не было. Вадиму было не по себе. Волчок же пришел в восторг.
— Подумать только, в самом деле чуть сотню не отдали. Соплякам, которые купили б на нее стекла. О, боже, от какого позора ты меня избавил!
Однако где-то в глубине души и ему было не по себе.
— Деньги надо было отдать, и мы бы отдали, — сказал Вадим.
— Ну, конечно б, отдали. Вадим, что уж мы, совсем?..
В кино, конечно, опоздали. После того сеанса, наверное, окончился еще один. Пора было идти в контору Деревянкина. Волчок хотел сначала выпить. Решили прихватить бутылку водки с собой.
В конторе Деревянкин сказал, что наряд кто-то не подписывает, деньги им выдадут завтра. Волчок предложил Деревянкину выпить. Тот энергично отказался.
— А нам в таком случае где пристроиться?
— Да где хочешь! — сказал Деревянкин.
Волчок толкнул какую-то дверь. Оказалась, душевая. Кто-то недавно мылся в ней, она была полна пара, капала из рассеивателя вода.
— А не освежиться ли нам? Раз пить можно, то и искупаться не грех.
Разделись, сделали воду погорячей, и душ показался невероятной благодатью. Кто-то заглядывал, строго смотрел на них.
— Свои мы, свои!
Потом в раздевалке, устроившись на длинной скамье как у себя дома, голые пили водку, закусывая плавлеными сырками.
— Хорошо!
После душа и бутылки водки их развезло. И все-таки они пошли в ресторан, где еще пили и совсем перестали соображать, запомнились какие-то обрывки.
Вот они, обнявшись, идут по главной улице и поют, довольно густая толпа легко расступается перед ними.
Вот уже в каком-то глухом переулке Волчок отстраняется от Вадима, размахивается и бьет его кулаком по челюсти. Боли Вадим не чувствует и лишь после некоторых раздумий решает обидеться:
— Ну, гад, и ты держись!
Волчок бросается бежать. Вадим его все-таки догоняет.
— Ты, значит, так?
Волчок почему-то в ужасе, обильные слезы бегут из его глаз:
— Вадим, за что? Мы товарищи!
— Скотина, — говорит Вадим и пятерней, как по
луже, бьет по мокрой щеке.
* * *
Проснувшись на другой день, Вадим сказал себе, что хватит с него приключений и даже деньги, которые он должен получить, ему не нужны, потому что деньги — это новая пьянка. «Он все твердит: что делать, что делать? Ну а я знаю, что делать».
Он отправился в «ботанику». Деревья стояли еще буйно зеленые, лишь трава на полянах поредела, пожелтела и напоминала о близкой осени. Расхаживая по тропинкам и аллеям, Вадим скоро успокоился. Прошел ровно год, как он вернулся домой. И вдруг он понял, о чем теперь напишет. О любви. Вернее, о нелюбви. Как молодой человек, вернувшись из дальних странствий, ходит в чудесные сентябрьские вечера по паркам и улицам, хочет любить, но любовь, казалась бы, такая простая и легко достижимая вещь, не получается. Какие-то знакомства, поцелуи — и больше ничего. Нет с первых же минут доверия, а где нет доверия, там невозможно и все остальное.
Он долго обдумывал свою новую повесть. Почему мы все, такие разные, в то же время почти равнодушны друг к другу, а часто и враждебны? Не потому ли, что по сути мы одинаковы, но хотим казаться особенными, и вместо того, чтобы с терпением и уважением слушать, наблюдать друг друга, спешим оттолкнуться один от другого. Головы наши забиты всякой чепухой. Всеобщую грамотность ввели словно бы специально, чтоб легче было их морочить! Совесть! В ней все дело. В отношении самих себя, как и животным, нам достаточно одного страха. Совесть — это для других. Это когда можешь представить боль, страх, сомнения другого. И здесь, от недостатка совести, человек надеется на любовь. Чтобы хоть кто-то один понимал, знал тебя как самого себя. Господи! Любить надо всех. И надеяться на всех. Мы же в любовь, как в могилу…
Домой он возвращался радостный. Тогда как раз в моде были всякие невероятно смелые путешествия, вроде плавания на плоту через океан Тура Хейердала. Вадим всю жизнь мечтал о путешествиях. Писательство — тоже путешествие. Это он уже оттолкнулся и плывет и, может быть, разгадает удивительную загадку, как уже один раз с ним случилось.
Дома перед закрытыми дверями сидел на скамеечке Волчок. Когда Вадим подошел, он засмеялся и протянул пачку пятирублевых бумажек.
— Тысяча двести.
Вадим недоуменно смотрел на деньги.
— А я о них забыл. И что теперь?
— Клади в карман и пошли пить пиво с рыбой. — Волчок показал завернутого в газету вяленого леща.
— Как же так? Это мой среднемесячный заработок. Тогда почему он деревенским теткам больше восемнадцати не закрыл?
— Ха! Я и ему шестьсот дал. Жизнь — игра. Дело сделано, дорогой.
— А как ты в кассе без меня и моего паспорта получил? — Вадим все еще не мог спрятать деньги.
— И кассирше немножко дал.
— И она взяла? И Деревянкин взял?
— Да почему ж не взять? С Деревянкиным такой и был разговор, что часть ему попадет. Иначе какой интерес? Клади в карман деньги и пошли!
И Вадим подчинился. Он умнее, одареннее любого из своих товарищей, но всегда так получалось, что не они, а он у них учился. И самое интересное, что знания эти были необходимы, иначе б ему в Красном городе не жить.
Все-таки это было смешно.
— Ну а дальше что нас ждет? — следуя за Волчком, спросил Вадим.
— А то, что пойду в кочегары.
— Как?! Правда?
— Самая что ни на есть. Подберу последние шабашечки, а потом в кочегары. Тоже свобода.
— Этой самой, лопатой, туда-сюда?..
— Туда-сюда. На самом дне, никому не нужен… — И оба расхохотались.
* * *
Отпуск кончался, когда Вадиму пришло письмо с приглашением на организационное собрание литобъединения «Дон». Собрание назначалось на четыре вечера воскресного дня, его просили прийти на час раньше и обратиться к Л.
Л. оказалась красивой женщиной лет тридцати восьми, которая, однако, вела себя не соответственно своему облику. Ей бы с таким, как Вадим,
