не злой! Я, гражданка Марина, следователь добрый и потому своих намерений от тебя скрывать не стану, слушай!
Далее я, не вдаваясь в подробности, скучным телеграфным языком и почти по пунктам выдал алгоритм своих дальнейших оперативно-следственных действий. Девица слушала меня, по-прежнему, сохраняя молчание. Но после пятой или шестой фразы начала играть лицом. Включив, не только мимику, но и колор. Лицо её налилось цветом вызревшего августовского помидора.
— Уже сегодня перетряхнём всех твоих приятелей, с которыми ты в последнее время общалась. Отрабатывать мы будем Сашу, который Зайцев и Сашу, который Толоконников, мы тоже проверим! — под конец своего повествования заверил я тихо выдохнувшую Марину.
Я посмотрел на неё и с кроткой улыбкой Йозефа Швейка добавил.
— Но сначала я некоего Серёгу Агаркова наизнанку выверну! — завершив фразу, я и улыбку со своего лица тоже убрал, — Ведь мы же оба с тобой знаем, что это он вашу квартиру обчистил! — рискнул я, пойдя ва-банк. При этом отлично осознавая, что, если я сейчас примеряю не того, то малолетняя мерзавка наглухо замкнется.
Мерзавка меня не разочаровала и отреагировала так, как мне примерно и хотелось.
Она судорожно сглотнула, а из-под опущенных её ресниц потекли горошинами слёзы.
Колоть заблудшую юную поросль всё же намного проще, чем матёрых, не единожды прошедших зону, рецидивистов. Однако, никаких неуместных в данной ситуации угрызений совести, я не испытывал. Ни в профессиональном плане, ни в общечеловеческом. Давным-давно, еще будучи в прошлой жизни таким же, как и сейчас лейтенантом, я крепко уяснил истину, жуткие подтверждения которой потом пришлось наблюдать не единожды. Самые циничные и жестокие преступления совершают женщины и малолетки. Там, где взрослый и озверевший мужик ткнет ножом или рубанёт топором раз-другой, расходившаяся баба будет рубить и резать, пока не устанет. А поймавшие на убийстве кураж детишки, еще и прыгать будут на трупе. Весело и тоже, пока не притомятся.
— Гадина! — взвизгнула непутёвая дщерь номенклатурной мамы и, бешеной рысью вскочив с кровати, попыталась вцепиться мне в должностное лицо. Ярко-красными когтями.
Не то, чтобы я именно этого ожидал. Но въевшиеся в сознание, вместе с десятилетиями выслуги рефлексы, не подвели. Я успел перехватить оба запястья вдруг взорвавшейся Марины. Не дожидаясь, когда её округлое колено сомнёт скорлупу моих яиц, я, не отпуская ее рук, словно в бальном танце, развернул взбесившуюся барышню к себе тылом. Про возможность получить затылком в нижнюю челюсть или, чего хуже, в нос, я тоже помнил. Поэтому повалил бьющуюся девушку на гору тряпья лицом вниз. Шума сразу же стало меньше. Но чуткому материнскому уху и его хватило.
— Что здесь происходит?!! — возмущенно раздалось из-за моей спины и сверху, голосом, который я с трудом опознал, как шевцовский, — Отпусти её сейчас же! — иерихонской трубой ревела самая старшая из потерпевших.
Поскольку вороватая Марина уже не рвалась из моих объятий, а просто рыдала и пускала носом пузыри в дефицитные тряпочки, я перестал налегать на ее рельефную фигуру своей и поднялся.
— Что здесь случилось?! — Светлана Сергеевна обожгла меня зелёной ненавистью «фирменных» шевцовских глаз и кинувшись к дочери, попыталась развернуть её лицом к себе, — Что с тобой, солнышко моё?! Что он с тобой сделал?
— Тварь! Сволочь! — безобразно перекошенная физиономия её кровинушки выплёвывала в лицо матери недобрые слова, — Всех вас ненавижу! И его и тебя! Всех! Да, это я! Я тебя обворовала! Твари вы! — впавшая в состояние одержимости комсомолка визжала, размазывая по лицу слезы и сопли.
Стоявшая в дверном проёме её старшая сестра глухо охнула и закрыла лицо руками. А мать, окаменев, словно бы постарела. И сразу лет на десять. Она с отсутствующим видом продолжала сидеть на той же кровати, с которой сейчас истерила её младшая дочь. И я заметил, что она тоже плачет. Но беззвучно, глядя перед собой пустыми глазами.
— Валидол неси! Или, чего там у матери на такой случай есть?! — скомандовал я трясущейся у стены Виктории и, оторвав ее руки от лица, встретился с ней взглядом, — А ну, бегом! — девушка рванула в сторону кухни.
— А ты воды холодной принеси! — рыкнул я на Евсеича, стоящего тут же, но не особо обеспокоенного происходящим, — Побольше воды! — эксперт молча развернулся и удалился по коридору.
— А ну заткнись! — не обращая уже никакого внимания на находящуюся в ступоре мать, влепил я звонкого леща Марине, — Прибью сейчас, паскуду!
Почему-то я не сомневался, что старшая Шевцова, придя в себя, за это моё символическое рукоприкладство в отношении своей дочери, претензий предъявлять не станет.
По тому, как визжащий женский ребёнок вдруг замолк и ссыкливо от меня отпрянул, я понял, что железная леди своих дочерей воспитывает исключительно добрым словом. Во всяком случае, прибегать к мерам физического воздействия в этом доме было не принято. До настоящего момента.
— Агара один квартиру чистил? — угрожающе начал я надвигаться на снова завибрировавшую младшую из Шевцовых, — Только попробуй мне соврать! — нехорошо улыбнулся я распухшему лицу милой девушки.
— С другом! — пискнула та и ёрзая задницей, попыталась отодвинуться подальше, к стене, но куча барахла её не пускала, — Я не знаю его! Правда, не знаю! Николаем его зовут. Они с Серёжей вроде бы сидели вместе, — плаксиво поведала двуногая крыса.
Еще какое-то время, пока Вика отпаивала мать какими-то вонючими каплями, я потратил на выяснение явок, паролей и адресов. Того самого ранее судимого за грабёж Агаркова Сергея Васильевича 1958 года рождения. Про веселую биографию которого узнал от Стаса. У меня сложилось впечатление, что наводчица Марина что-то скрывать от меня уже не пытается. Однако, беда была в том, что сердечный друг Агара во многое её не посвящал. Впрочем, хер их, этих баб и, в особенности, юных стерв, разберет… Н-да…
Наконец-то с поквартирного обхода вернулся опер Храмов, а вскоре вслед за ним и участковый. И вернулись они не пустые. Бабки, сидевшие на лавке у соседнего подъезда, видели выходивших из шевцовской парадной двух парней с большими чемоданами. Одна из пенсионерок даже разглядела, что парни по-весеннему были простоволосые, а один из них и вовсе был блондином. Вернее, белобрысым, как она выразилась. Это уже было весомое «кое-что», так как мне доподлинно было известно, что Агарков носил прическу светлой масти.
Оставив участкового сторожить в комнате Марину, я увел Храмова в прихожку и поделился с ним добытой информацией.
— Агарков, Агарков, Агарков, — задумчиво бормотал опер, — Слышал, но не знаю. Когда он садился, я только в розыск пришел. И он ведь, кажется, не так давно освободился? — получив от меня утверждающий кивок, Алексей продолжил, — Да и живёт не
