– Понимаю и сочувствую.
Я попытался сдержать ухмылку. Летчик, офицер да еще и барон, внешность – хоть Зигфрида рисуй. Для местных провинциалочек Герман был, конечно, женихом хоть куда. Бедная «баронесса».
– А ты, я смотрю, на машине. – Герман кивнул на «патрульчик». – Большим человеком стал, ваше благородие. Или уже высоко?
– Да ну тебя. – Слова Германа сыпанули соль на свежерастравленную рану. – Слушай, а ты сейчас вечером занят?
– Да нет, а что? Хочешь куда-нибудь пойти?
– Не против. – У меня вовсе не было желания тащиться в свою пустую квартирку, когда подворачивалась прекрасная возможность весело провести вечер. – Есть идеи?
– Ну-у, – задумчиво протянул «Эллочка». – Я в этой Риге без трех часов два дня, толком ничего не знаю. Только бога ради, не в «Ливонию»!
– Почему? – «Ливонией» как раз и назывался ресторан Немецкого общества, и я решил, что Герману там самое место.
– Меня там… видели, – Герман определенно смутился. – Все эти мои родственники, кажется, других заведений не знают. Вот, может, слышал, на Ратушной площади есть хороший ресторан…
– «Мавр», – вспомнил я название. – Сойдет. – Я сел за руль и распахнул дверцу. – Выдам тебе служебную тайну – за последние полгода там еще никого не отравили.
– Только одно условие, – заявил Герман, устраиваясь на сиденье.
– Что за условие?
– Ты везешь – я угощаю.
Я расхохотался. Ох уж эта «баронесса».
– Договорились.
– А почему ресторан – «Мавр», в твоих полицейских архивах не сказано? – поинтересовался «Эллочка», когда мы свернули с Александровской на Мельничную.
– Сказано, – фыркнул я. – Потому что почти напротив него стоит Дом Черноголовых.
– А-а… – разочарованно протянул мой товарищ. – Погоди, так я ж его видел… когда… ой… Может, другое место поищем.
– Нет уж, – жестоко оборвал его я. – Если встретишь очередную тетю Эллу… Ой! – Герман отвесил мне чувствительный тычок под ребра. – …с незамужней дочкой лет тридцати, значит, судьба тебе такой. Кысмет.
– Ну и как тебе? – шепотом спросил Герман, сдавая фуражку седому швейцару с таким количеством ленточек, что тот должен был быть как минимум одним из критских десантников.
– Неплохо, – так же шепотом ответил я, оглядывая полутемный зал. – Прямо как в настоящем ливонском замковом подземелье.
– Ах ты, чертов поляк! – «Баронесса» попытался незаметно пнуть меня в бок. Я также незаметно уклонился.
– Эх, не добили мы вас при Грюнвальде!
– Что угодно господам офицерам? – выплыл из полумрака официант.
– Столик на двоих, – заявил Герман и не глядя наступил мне на ботинок.
– Прошу вас.
Усаживаясь за столик, я прикинул длину свисающей скатерти – и наугад выбросил пострадавший ботинок.
Герман издал еле слышный стон. Насколько секунд мы молча испепеляли друг друга взглядами. Потом «Эллочка» схватил салфетку и поднес ее к лицу. Я отвернулся.
– Совсем как в добрые старые времена, – донеслось из-под салфетки сквозь сдавленное хихиканье.
– Точно. – Я притворился, что внимательно изучаю меню. – Совсем как в харчевне у Пшздецкого.
– Ага. С пивом и сосисками.
– Точно. А помнишь, как Марек приволок под полой бутылку «смирновки» и вылил ее в пиво?
– И потом пытался отодрать палочку от буквы «ша»?
– И мы с трудом отодрали его от стенки. А помнишь, как мы скинулись на «Татру»?
– Ну и развалюха же была!
– Но ведь ездила, – возразил Герман.
– Ездила. – При воспоминании об этой «езде» я поежился. – До тех пор, пока ты нас всех чуть не угробил.
– Я говорил, что надо починить правую фару? Ведь говорил же?! И потом, кто мог знать, что там канава?
– Фару. Это ж надо было до такого додуматься – посадить на одно колено Юльку, на другое – Марысю и так рулить.
– А что мне было делать? Я кручу баранку как проклятый, а с заднего сиденья такие вопли доносятся! И потом, они сами порулить захотели.
– Хорошо хоть канава была неглубокая, – философски заключил я.
Фон Эллинг задумчиво уставился на свечу.
– Странно, – сказал он после недолгого молчания. – Мы так старались поскорее доказать всем, что мы уже взрослые. И не понимали при этом, какое это было счастливое время.
Около столика вырос официант.
– Ваш заказ, господа.
Некоторое время я старательно применял к отбивной азы армейской наступательной тактики, сводящейся к принципу «расчленить и уничтожить».
– Послушай, Герман, – спросил я, дожевав последний кусочек пережаренного противника. – Что ты знаешь про американцев?
– Интересный вопрос. – Герман отставил бокал и нанизал на вилку ломтик картофеля. – Наверно, то же, что и ты. Если не считать данных о самолетах вероятного супостата, то об американцах я сужу, как и большинство жителей Российской Империи, по «Унесенным ветром».
– По фильму или по книге?
– По фильму, – усмехнулся «баронесса». – И американок представляю себе по Скарлетт О'Хара – полуирландке-полуфранцуженке, которую к тому же сыграла англичанка с китайской фамилией.
– Интересно.
– А они о нас судят по «Войне и миру», – заявил Герман, приканчивая бокал. – А тот, кто умудрился прочесть пару страниц Достоевского, считается знатоком «загадочной русской души».
– Ну так уж прямо…
– Именно так. До Аляскинского кризиса Америкой вообще никто толком не интересовался. Ну, Америка, ну, большая. И все. Делить нам с ними было нечего, туристы их к нам табунами не валили, да и наших к ним не очень пускали. В смысле пускать-то пускали, но какой дурак будет в посольстве десять виз оформлять, если по всей Европе можно с одним паспортом кататься? А хочешь экзотики – так уж сгоняй в Манилу, а если совсем деньги девать некуда – в какой-нибудь Бангкок или другую Джакарту. Там тебе будет и древняя культура, и танец живота, и рагу из крыс.
– А после кризиса?
– А ничего толком не изменилось, – упрямо заявил «баронесса». – Не воспринимаем мы их. Ни как толкового союзника, ни как серьезного противника, ни как сильного нейтрала, с которым стоит считаться.
– Но все-таки мы с ними воевали…
– Да какая это война? Вот ты глянь по телику, как наши туристы ведут себя в Лондоне или в моем фатерланде. По струнке ходят, на желтый свет ступить боятся. А ведь победители. Но победа стоила столько, что побежденных по сей день уважают. А в разных там Италиях и Франциях – хуже, чем дома. В Риме квартал красных фонарей, считай, полностью за счет русских туристов живет. В Париже на Эйфелевой башне туалет каждый месяц заново штукатурят. Спасибо Высоцкому – что ни день, десять новых Вась расписываются.
