поднимут на ноги и куда-то потащат, как это обычно и происходило. Но этого не случилось. Не было ни оскорбительных окриков, ни побоев, ни прочих нападок, к которым я уже успел привыкнуть.
И это было странно. А странности в моей ситуации пугали куда больше всего остального, и я постарался приглядеться.
Прошло больше двух недель с тех пор, как я попал к дознавателям. И надо отметить, что эти две недели были самыми жуткими в моей жизни. Каждый мой день напоминал предыдущий. Каждый день мне задавали почти одни и те же вопросы. "Что меня связывает с Ди Фарго и движением Освободителей? Помогал ли я Ему? Что мне известно о планах повстанцев? Кто такой Вириан Эс Миар Валир?" И прочие-прочие. Я не знал ответов ни на один из задаваемых вопросов. Часто мне называли какие-то незнакомые имена, называли изменником, предателем, повстанцем, требовали сознаться в этом и дать показания. Часто били и вкалывали какие-то препараты, давили морально и физически и чего только не делали.
Это было больно, жутко и тяжко. Но я продолжал верить в себя и своего друга Рейэля. Он непременно вытащит меня, такой уж он человек. А там я оправлюсь от всего, что они со мной сделали или сделают.
К чести моих дознавателей надо отметить, что меня не пытали, не издевались надо мной. Только били, выматывали и бесконечно задавали одни и те же вопросы. Кидали в холодную металлическую камеру, морили голодом и тьмой, но в целом я был благодарен за такие лёгкие условия. Уверен, будь подозрения насчёт меня хоть чуть-чуть серьёзнее, и ко мне бы относились гораздо жёстче.
В этот раз ко мне в камеру пришло двое солдат. Довольно вежливо они велели мне следовать за ними, и это снова было странно. Чаще меня просто волокли в кабинет дознания. Но, видимо, сегодня что-то будет происходить иначе.
Я молча, без возражений и не выкидывая глупостей, последовал за ними. Мы шли по уже ставшему привычным и родным пути в дознавательный кабинет, мимо двухсот камер, в каждой из которых сидели пленники вроде меня. По крайней мере, я так думал, что там тоже были заключенные. Верить в это было легче и приятней, чем думать, что я тут совершенно один.
Увы, проверить я это никак не мог, так как все камеры были одиночными и полностью шумоизолированными. Их закрывали не решетками, как это делалось в обычных тюрьмах, но стальныии дверьми с отодвижными защёлками окошек. Конечно, отодвигать эти защёлки, чтобы проверить, есть ли кто-нибудь внутри или нет, мне никто не позволит.
Дозновательный кабинет был прост до обыденности. Большое стекло на всю стену, с моей стороны непроницаемое. Стол и стулья, лампа над столом. Я уже привычно занял место на стуле подозреваемого и стал ждать.
Двое приведших меня сюда солдат встали по углам с отстранёнными лицами и скрещенными внизу руками. А вскоре дверь в кабинет дознания снова открылась, и внутрь зашёл Ройхельд, мой главный судья и палач в одном лице. Именно он и задавал мне все эти глупые вопросы из раза в раз, был зачинщиком моих мучений и страданий.
Но, как ни странно, я не испытывал ненависти к Ройхельду. Вся ситуация с заключением была мне неприятна и тяжела, но я прекрасно понимал, что Ройхельд лишь винтик во всей это системе. И если уж кого винить — так это саму систему. Правда, что я мог ей сделать, что противопоставить? В моём нынешнем положении — уж точно ничего. Поэтому всё, что мне оставалось — это думать о выживании. Стараться выжить любой ценой.
Ройхельд не закрыл за собой дверь, что уже было довольно странным: для него это было психологической привычкой, закрывать с хлопком кабинет, обозначая конец моему расслаблению и начало очередному допросу. Сегодня же следом за Ройхельдом в кабинет зашёл ещё один человек.
И, судя по тому, как он держался, да и по более внушительному мундиру, обвешанному знакам отличия, ко мне пожаловал важный гость.
Теперь понятно, почему солдаты сегодня были так вежливы, а Ройхельд вёл себя так, словно хотел провалиться сквозь землю.
Новоприбывший подошёл к стулу напротив меня и молча сел на него. Он был высок, почти под два метра ростом и очень широк. Огромная массивная туша в чёрном мундире. На голове покоилась военная чёрная фуражка с золотым металлическим ободком. Само лицо человека было скуластым и брутальным, словно высеченным из скалы.
— Реул, позволь представиться. Я контр-адмирал золотой армады, Эдуард Фон Дюккен, командор крейсера "Якрест" на котором ты сейчас находишься. И сразу должен извинится за твоё содержание, мои люди иногда проявляют излишнее рвение.
Я молчал, не зная, что сказать. Благоговеть? Но почему-то от этого человека не шло ощущение реальной мощи. Конечно, он решал мою судьбу, но по-прежнему передо мной был лишь винтик всей этой гигантской имперской системы.
А ещё, не знаю как, но у меня появлялось ощущение лживости. Словно этот человек играет роль добряка и хорошего человека, а на самом деле прекрасно знает о зверствах над заключёнными.
— Так вот о чём мне говорил Ройхельд? Ты ментат, Реул. Причём очень сильный. Ни Ройхельд, ни прочие специалисты не могут добраться до твоих мыслей. Теперь ты понимаешь, что сам себе отягощаешь своё положение?
Адмирал смотрел на меня, словно ожидая какой-то реакции, оправданий или ещё чего-то. Но что мне было говорить? Да и зачем? Я не видел в этом очередном фарсе никакого смысла, как и в предыдущих.
— Реул, являешься ли ты повтсанцем из движения Освободителей?
Фон Дюккен задал мне вопрос, который я слышал уже тысячи раз.
— Нет.
— Знаком ли ты с Эйлерем Ди Фарго?
— Нет.
— Ценишь ли ты свою жизнь?
— Да, сэр, ценю.
— Ради сохранения своей жизни, расскажи нам всё, что знаешь о движении "Освободителей".
— Я ничего не знаю, сэр.
— Играл ли ты в игру Т-Модус?
— Да, играл.
— Знал ли ты, что она разработанна движением "Освободителей"?
— Нет сэр, я думал что её выпускает империя.
Он замолчал, барабаня пальцами по столу и пытаясь просверлить меня взглядом. Я, как и всегда на допросах, смотрел вниз, на краешек стола.
Если призадуматься, то вся эта ситуация с Т-Модусом была очень запутанной. Однозначно игра выпускалась именно империей. Но почему тогда меня так упорно пытаются убедить, что эта игра повстанцев? Это звучало слишком странно, ведь тогда империя напрямую признавала бы свою слабость и не способность держать монополию на космические перелеты и поставки. А это было не в духе
