class="p1">— Мне, наверное, домой пора.
— Можешь заночевать у меня, — пожимает плечами Вик.
Это шутка, обычная вежливость или искреннее желание, спрятанное под напускным равнодушием? Лютый заглядывает Вику в глаза, ища ответ, — и находит.
Хищный азарт охоты. Колючий ужас. Ледяная смерть. Вик не отстраняется, не съеживается — раскрывает суть, позволяя взглянуть на себя как никогда близко. От степени доверия у Лютого перехватывает дыхание; и какая там улица, какое метро, какой дом — вечно бы стоял на этом самом месте! Впору снова прятаться в угол: вот это у него, полукровки, яркая хтоническая природа, никогда таким не стать, — но ведь, кажется, решил не вспоминать глупости, которыми сам себе голову забил?..
Закрыв ноутбук, Вик улыбается:
— Ну что?
— Да ты издеваешься, — бурчит Лютый, чувствуя, как теплеют щеки. — Куда ж я теперь уйду?
— Сначала в ванную, а потом спать?
— Ты совершенно невыносимый, знаешь?..
Риторический вопрос.
Песня, которую Лютый слушал по пути, чудится в шуме воды, льющейся в раковину. А ведь сколько других песен сегодня услышал, хоть бы одна из них в памяти засела! «Может, оно и к лучшему, — вытирая лицо, усмехается Лютый. — Еще раз вспомню, каким напуганным дураком был всего пару часов назад».
Хорошо, что в Вике от персонажа этой песни — только ощущение смерти, волна мурашек вдоль позвоночника: на болоте он не живет, и ничьей кровью его поить не надо. И еще хорошо, что завтра они с Виком вместе поедут на работу, а потом будут привычно перебрасываться подушками и взаимными колкостями, но теперь без дурацкого волнения за каждое слово и каждый жест. До чего чудесная предстоит смена!
А до нее — не менее чудесная, наконец-то свободная от дурацких переживаний ночь.
Черный омут
Чего тебе бояться, если ты уже ко мне приходил, утонуть решился? Иди — и не бойся!
Сергей Козлов. Черный омут
Вик переходит дорогу, подняв воротник пальто. Здесь всегда дует ветер, и сейчас, в середине зимы, он особенно зол, а жертвовать еще и подбородком не хочется. Хватит и пальцев рук, которые вот-вот превратятся в ледышки: в перчатках, конечно же, будет не то.
Оскальзываясь на нечищеных ступенях, Вик спускается к воде. Ложится грудью на ледяные перила, переводя дух и заодно здороваясь: давно не виделись, успел соскучиться, а ты все такой же страшный и красивый. И ныряет под мост, на ходу вытаскивая сигареты.
Бывают дни, когда очень хочется курить, даже если в остальное время морщишься от запаха дыма. И не просто курить, нет — еще и в конкретном месте. Например, у мрачного, пахнущего смертью канала. Вик считает, что просто слышит его зов, настойчивую просьбу: «Покури для меня», которой невозможно сопротивляться. И послушно идет: со всем, что касается смерти, у него свои сложные отношения, ни к чему их портить.
Под мостом темно — фонари шикают на пучки света, как на непоседливых детей: сюда не лезьте! От пляски черной воды рябит в глазах, а белый пакет на подтаявшем льду сослепу кажется детским трупом.
«Действительно, чем еще он может показаться», — усмехается Вик, прикусывая кончик сигареты, и щелкает зажигалкой.
Ветер разыгравшимся щенком терзает руки, как ни прячься. Пальцы деревенеют, пламя гаснет, не успевая лизнуть сигарету.
— Да чтоб тебя, — шипит Вик. — Надо было спички взять.
Под грохот трамваев, сотрясающий до костей, наконец удается закурить. Вик затягивается, насколько хватает дыхания, заходится в кашле и затягивается снова и снова, пока не вспоминает ясно, до рези в глотке, как это — насквозь пропитываться дымом. Самому превращаться в дым — а ему позволять примерить человеческую шкуру. Вот такой симбиоз.
«Человеческую — это ты, конечно, загнул», — шелестит то, что сидит в воде. «Это я загнул, — с ухмылкой соглашается Вик, облокачиваясь о перила. — Но тело-то человеческое, а сейчас это и важно. Суть не имеет значения». И продолжает вдыхать и выдыхать. В конце концов, для этого сюда и пришел.
Над головой продолжает грохотать, но чем дольше стоишь, тем меньше обращаешь внимание. А Вик стоит уже полторы сигареты, любуясь черной рябью, и замерзшие насмерть пальцы согреваются так, что хочется плакать от боли — и одновременно смеяться. Пляшут внутри огонь и легкость, свиваются в объятиях, теряют друг друга в поцелуе. Кажется: вспрыгни на перила, оттолкнись — и полетишь над водой, над подтаявшим льдом, над белым от беспощадного времени трупом, который маскируется под обычный пакет…
Вик никуда не прыгает. Вик тушит сигарету и усмехается уголком губ:
— Заяц по снегу бегает, никого не боится[9].
«Не бойся, пока можешь не бояться, — шелестит то, что сидит в воде. — Посмотрим, что будет, когда не бояться не сможешь».
— Посмотрим, — соглашается Вик. Щелкает хтоническими зубами на прощание, выныривает из-под моста и взбегает по обледеневшим ступенькам.
Ни к чему задерживаться. Завтра рано вставать.
Чудовище — это тоже чудо
— Какое ж ты чудовище, — бормочет Вик, разглядывая в зеркале хтонический оскал, проступающий сквозь человеческое лицо. — Как тебя только выносят?
Раздражающе вездесущий, с вечной ухмылкой, напевающий песни в тему и не в тему — это же кошмар, а не друг и не возлюбленный! И ладно бы только это: в конце концов, можно взять себя в руки и сидеть тише воды ниже травы. А куда девать ощущение смертельного ужаса, запускающего ледяные пальцы в каждого, кто осмелится подойти?
Чудовище как есть — со всех сторон.
Правильно тогда Марина сверкнула глазами: «Мы что, в сказке, чтобы я встречалась с чудовищем?» Странно, почему до сих пор не оттолкнули другие: Лия, которая на всех свиданиях вынуждена слушать про смерть; Лютый, который боялся подружиться, считая Вика невероятным зазнайкой; Лена, которой Вик все нервы вымотал обещанием сожрать (и ведь действительно сожрал!). Неужели они мазохисты — его терпеть?
— Почему мои друзья совсем себя не уважают? — спрашивает Вик у зеркала. Зеркало, увы, не волшебное, поэтому лишь молча поблескивает в свете ламп. Зато хтоническая сторона подмигивает: «Вдруг им по душе твои чудовищные проявления?»
А чего гадать? Надо спросить наконец прямо, словами через рот: «Почему вы со мной дружите, разве я вас не раздражаю?» Вот так задачка, не правда ли?
— Не правда ли? — повторяет Вик, скалясь всеми зубами: и хтоническими, и человеческими.
Страшно? Еще как! Вдруг пелена очарованности спадет с глаз, и они действительно пошлют? Зато можно будет поставить в долгом внутреннем споре уверенную точку: я — чудовище, и терпеть меня действительно невозможно, уж
