светлое будущее покромсала война. В сорок первом Сергея забрали на фронт, как и всех молодых мужчин и парней в их деревне. Остались одни старики, женщины да малые детки.
— Ты в меня, Прасковьюшка, верь, прогоним фашистов, и вернусь, — грустно смотрел ей в глаза, но веру не терял. Обнимал, прижимал к себе детишек, наказывал слушать маму. Да им и наказ не нужен, послушные сами по себе. Опустела деревня без мужиков. Серо стало. Мрачно. Жили тяжело, счастье вмиг рухнуло, война разлучила Сергея с семьёй на целых четыре года. Прасковья в зиму ушла на лесозаготовки в тайгу, по пояс стояла в снегу, с женщинами пилили лес. Так всю войну, оставляя детей одних, простояла она в снегу зимой, а летом в мошкаре и комарье, добывая непосильным трудом лес. Дети росли, ждали тятю с войны и дождались.
Он весной пришёл в орденах и медалях, седой, без руки, с ранением в лёгкое и бедро, проще сказать — инвалидом. Но снова в их доме поселилась радость. Вернулся! Живой вернулся! А многие получили похоронки. Тогда все понимали чужое горе, оно становилось общим. Общей была и радость, когда кто-то возвращался с фронта. Жена радовалась и плакала, а дети гордились. Ванечка нацепил отцовскую медаль и важно ходил по деревне, а Машенька не снимала платочек, привезённый отцом в подарок.
Потихоньку входили в послевоенный ритм. Жизнь продолжалась. Конечно, много испытали трудности в послевоенное время. А кому было легко? Жили голодно, без достатка. Вот и выросли детки, в город уехали учиться. Ни сами родители и никто в деревне не удивлялся, что их дети решили стать учителями. Лишь на каникулы приезжали домой. Купались в любимой речке, бродили по тайге, которая манила своим изобилием ягод и грибов. Брат и сестра были неразлучны, Прасковья и Сергей не могли ими налюбоваться, особенно их дружбой. Да только однажды утром пошла деревенская молодёжь искупаться, а с ними и Прасковьины дети. Все они резко вошли в воду, поплыли. Машенька, вся в мать, сразу оказалась на середине реки, а там омут, закрутило её. Ваня увидел тонущую сестру, пытался спасти, да только крепко схватила его Маша. Так под воду вдвоём и ушли. Рухнуло всё вмиг, смерти детей не выдержал фронтовик Сергей. Наутро не проснулся. Хоронила Прасковья сразу троих родных и дорогих ей людей. На кладбище она обезножила и лишь к глубокой осени стала потихоньку передвигаться. Время шло, а раны так и не перестали сочиться. Не радовали Прасковью ни солнечная погода, ни яблоня, которая так обильно плодоносила за окном, ни соседи, которые старались её навещать почти каждый день. Даже однажды в город к дальним родственникам съездила, зиму там прожила.
— Места хватает, живи, тётя Прасковья, хоть сколько живи, — говорила ей племянница двоюродной сестры, у которой тоже был сынок Ванечка. Но только не выходил у неё из головы свой Ванечка да Машенька, и муж Сергей. Подумала как-то она в город бы уехать, в дом престарелых людей, но в подсознании другое, а кто будет могилки её родненьких навещать? Так и жила, угасая день ото дня. В очередной раз, в день смерти деток, Прасковья собрала скромную трапезу и пошла на кладбище, с которого так и не вернулась. Односельчане нашли её неживой. Грустно. Очень грустно. Но думаю, она там встретилась со своими.
Своя крепость
Мне не больше семи, сейчас думаю, совсем кроха, а тогда я себя большой чувствовала и уже с родителями ездила на покос. Нет, сено косить не заставляли, я и по сей день не умею, дай мне литовку, сразу себе ногу оттяпаю или кому другому, а вот переворачивать подсохшую траву, грести в копну — пожалуйста. У меня даже грабельки свои были, гораздо меньше других и, конечно же, легче, но я и мамины, а то папины хватала — и вперёд, всё доказывала свою силу. Заставляли и смородину собирать. А куда деваться, брала ведро — и по кустам. Ягоды полно, ешь сколько хочешь, но и ведро не забывай наполнять. Это пока мама уху варит или что другое, а остальные чем-то заняты. Такие у нас перерывы были. Отдых. Серёга, старший брат, тот хитрый, только момент свободный, сразу в озеро плюх и плавает там. Но в основном моя работа была сторожить лодку. Редко когда на луга брали. Как я не любила её сторожить. Мало того, подъем чуть свет, наверное, раньше петухов просыпались, надо ещё до Чулыма дойти, а это не один километр, ладно потом по реке едешь, отдыхаешь, волнами любуешься, но я воду боялась, мне почему-то казалось, упаду туда, а там меня кто-то схватит и будет долго держать, я и захлебнусь. Плавать не умела, не умею и сейчас, разве только по-собачьи. И страх до сих пор ощущаю, плыву, пока пузом до дна не достану, всё боюсь на ноги встать, вдруг дна нет, хотя далеко не заплываю. А может, у меня испуг к воде. Ведь тонула и не раз. Однажды Серёжка столкнул, прям с баржи, напугаться сразу не успела, просто ко дну пошла, и всё, это он меня так плавать хотел научить, думал, жить захочу, сама вынырну, а я и не вынырнула, меня под баржу чуть не затянуло. Осталось воспоминание: лежу на глубине Чулыма и через воду мутный свет вижу. Но долго свет не разглядывала, так как старший брат Толик подоспел, подхватил меня — и вон из воды. Помню, много возле меня народу собралось на берегу, а я лежала как чумная. Выходит, Толик мне вторую жизнь дал. Не знаю, попало ли Серёге от Толика, забылось уже всё. Но одного забыть не могу.
Лодку сторожить приходилось в любую погоду — и в жару, и в дождь. Зачем сторожила, тоже не пойму. Ведь её привязывали на цепь к огромной коряге, да и навряд ли волной унесло бы. А вот сидела с раннего утра до позднего вечера. Поесть мне оставляли литровую банку парного молока, которое я просто ненавидела, но родителям никогда об этом не говорила, яйцо в крутую, и то не всегда, кур почему-то у нас мало было, пучок лука, два-три свежих огурца и хлеба булку. А почему булку, до сих пор не знаю, быть может, видели родители, что я мальков подкармливаю, или думали, с кем поделюсь. Конечно, хлеб в течение дня скармливала малькам, молоко тоже им выливала. Но на выходной, бывало, перепадала банка сгущённого молока, вот радость-то была.
