его винить? Все эти месяцы он бродил по собственному дому неприкаянным призраком и не мог найти в себе сил лицом к лицу встретиться с тем, что скрывалось за запертой дверью. Он боялся. И все еще боится. Он вообще не помнит, каково это – жить без страха.
Айзек не всегда был призраком – когда-то он был отцом. Но бояться он начал задолго до того, как примерил на себя эту роль. Не то чтобы он не хотел детей. Отнюдь. Он зарабатывал на жизнь рисованием. Его жена была детской писательницей. Конечно же, дети входили в их планы. Но… Отцовство всегда казалось Айзеку чем-то, что случается с другими, со взрослыми. Отец должен подавать пример – Айзек и поесть-то не способен, не обляпавшись. Он не хотел взрослеть, каждый раз ему казалось, что он успеет со всем разобраться чуть позже – глядишь, не завтра растить нового человека. И вот, вплотную приблизившись к тридцати, Айзек с ужасом осознал, что пора обзаводиться детьми, а он проспал все возможности подготовиться. Он так и остался большим ребенком – куда ему своего? Разве он не прав? Видимо, нет. Замахать в панике руками и сообщить Вселенной, что он не готов, Айзек не успел: судя по положительному результату теста, сделанного после презентации третьей книги, у мироздания было свое мнение на этот счет. Неудачи всегда жались по углам жизни Айзека, подстерегали его, вселяли беспрестанный страх подвести близких. Отцовство имело потенциал стать самым большим его провалом из всех. Возможно, именно поэтому его охватил доселе незнакомый ужас.
– Все будет хорошо, Айзек.
В памяти возникает тот снежный день, тот разговор на мосту. Мэри была уже на третьем месяце беременности, а Айзек по-прежнему едва сводил концы с концами. Заказов не поступало, он медленно скатывался по дорожке, вымощенной сомнениями и неуверенностью в себе. Ребенок был на подходе, а их семейный бюджет трещал по швам из-за ничтожно маленького вклада Айзека. Куда им еще один рот?
– Если бы все было хорошо, тебе не пришлось бы меня успокаивать.
– Ты сам себе все напридумывал. Мы разберемся с деньгами – мы всегда со всем разбираемся. Что тебя гложет?
– Чувство, что я все испорчу.
– Если мы что-то и испортим, то вместе.
Это была самая короткая их ссора, но именно она отпечаталась в памяти Айзека лучше всех прочих. Он, не подумав, ляпнул то, чего говорить не следовало. Даже тогда он прекрасно понимал, что в одиночестве ему будет только хуже. Он до сих пор, как наяву, видит призрачную дымку горячего дыхания Мэри, клубящуюся над ледяной водой.
– Неужели нельзя хоть раз повести себя по-взрослому?
Она вихрем унеслась прочь – только снег жалобно заскрипел под ее быстрыми шагами. Скоро они сели в машину и двинулись обратно на юг, но ледяное напряжение между ними и не думало оттаивать. Айзек так и не извинился, даже когда его раздражение сошло на нет. Зачем? Не могла же Мэри не понять, что он просто сморозил глупость – сгоряча. А к утру они уже помирились. В конечном счете она оказалась права: у Айзека снова появилась работа, деньги перестали быть проблемой. Жизнь налаживалась. Айзек рассматривает кроватку, переводит взгляд на фреску. Сидя на коленях посреди притулившейся под самой крышей детской комнаты, он позволяет себе вспомнить – вспомнить все. Как он месяцами обкусывал ногти. Как неделями не мог найти себе места. Как осознал, что на волнение времени не осталось. Как, разбудив его душной августовской ночью, Мэри сказала:
– Началось.
Как он, в панике и исступлении забыв об осторожности, гнал по старому мосту на окраине города, как визжали шины, когда он влетал на больничную парковку. Как держал Мэри за руку все двенадцать мучительных часов, которые они провели в родильной палате. Ох, сколько было воплей! Иногда к крикам присоединялась даже Мэри. Все прошло как в тумане. Он помнит больно впившиеся в ладони ногти, смоченные прохладной водой полотенца, окровавленные простыни. И вдруг все закончилось. Мэри крепко заснула. Акушерка с улыбкой вручила ему сверток из одеял. И больше Айзек не боялся.
Он поднимается – и едва находит в себе силы держаться на ногах. Чтобы медленно переставлять их – одну за другой, – ему приходится полностью сосредоточиться на этом, казалось бы, простом действии. Он поворачивается к фреске спиной, находит дверь и почти в кромешной тьме спускается вниз по шаткой лестнице. Он припоминает, что слышал, как хлопнула входная дверь, но не может сообразить, насколько давно это произошло и почему. Зато он прекрасно помнит все то, что так отчаянно пытался забыть. Айзек на ощупь пробирается по лестничной площадке второго этажа и оказывается в кабинете Мэри. Потирая пульсирующие виски, он щурится – он что-то ищет в темноте. Тетрадь. Да, ту самую. Желтую тетрадь. Он обнаруживает ее на законном месте – на столе. Она почти светится во мраке кабинета, и один ее вид спазмом отдается в амигдале[63]. Перед внутренним взором начинают мелькать картинки прошлого, о существовании которого он не вспоминал вот уже несколько месяцев, – он будто смотрит старомодное слайд-шоу из семейных фотографий. Размозженный круассан, раскиданное по кухне морковное пюре – и его сын, гордо восседающий посреди этого безобразия на высоком стуле. Ферма на окраине города, коротыш, впервые наблюдающий, как надо кормить свиней и распугивать гусей. Первое Рождество их малыша. Первый Новый год, который молодые родители встретили сладко спящими. Последняя ночь, которую они с Мэри провели вместе несколько дней спустя с бутылкой красного и говядиной по-бургундски. Желтая тетрадь. Они обсуждали содержимое желтой тетради – будущей книги Мэри. Она снова взялась за перо. Он очень гордился ею – он ей так и сказал. Сказал же? На память снова наползает туман – точно такой же стелился по улицам на следующее утро. Он помнит, как их коротыш ерзал в своей дорожной люльке, прикрепленной к сиденью машины. Помнит, как Мэри попросила его вынести елку и выбросить рождественские открытки. Помнит быстрый прощальный поцелуй через открытое водительское окно.
– Скоро увидимся?
– Я увижу тебя первой.
Дрожащие пальцы все еще слабой правой руки Айзека замирают на желтой обложке. Он судорожно выдыхает и пытается взять тетрадь, но рука не обращает на прихоти мозга никакого внимания. Ему кажется, будто он падает или вот-вот упадет, – и он хватается за стол здоровой рукой. Ею же подтаскивает к себе тетрадь, а правой тянется чуть ли не через весь стол и толкает компьютерную мышь. Темнота раскалывается надвое – ее прорезает ослепительный свет
