и мне. Одну сразу же выпил. Другую, видя, что я наотрез отказываюсь, отодвинул со словами: «Потчевать велено, неволить грех. А вообще-то сегодня выпить можно — выходной». Через минуту Яков Семенович уже возбужденно продолжал: «Скажу прямо, этот Наумов, наш зять, с которого нечего взять, просто-напросто дармоед. И где он мог испортиться? Ума не приложу. Раньше, до армии, он работал на Сормовском винзаводе, оттуда, конечно, потаскивал то бутылочку, то две красненького. Потом пошлет меня эти бутылки продать или обменять на водку. Раньше он красное вино совсем не употреблял, да и водку-то пил немного. По-моему, он научился так сильно пить в армии. В рабочем батальоне служил, там, наверное, и испортился». — «Ты не болтай лишнего-то. Дело говори, — поправила Якова Семеновича супруга. — Как он ключи у Нади от квартиры украл и не пускает теперь ее домой. Еще расскажи, как он тебя в мае месяце разукрасил!» — «Да, да, было такое, — признается Яков Семенович. — Но я тоже не остался у него в долгу, а вот этой доской, на которой хозяйка зеленый лук да мясо режет, на его носу отметину сделал. За последнее время он по-человечески разговаривать совсем разучился. Влетает как-то в квартиру и с налета: “Пахан, дай рубль или налей вина, а то жбан разобью или совсем вырублю”. Вот только такие выражения и слышишь от него. Да разве после таких слов я налью ему? Никогда. И денег не дам. Я на него не работник». — «Да-да, — согласилась Тамара Абрамовна, — когда по-хорошему вел себя, угощали, а как один раз шум поднял, стал приставать к свояку, ударил его, тогда мы милицию вызвали, а потом я же и упросила милиционеров, чтобы не забирали его. Вот теперь каюсь».
Тамара Абрамовна вышла в сарай, а Яков Семенович продолжал: «Если его не посадят, то я сам за него отсижу, — и в сердцах потряс сжатой в руке той самой доской, которой он когда-то зятю Николаю сделал на носу отметину. — Я вот говорю учителям: “Почему вы в школе не берете с Олежка деньги за обеды? У него есть отец!” Но ничего мне на это учителя не отвечают. А вот так называемый отец мне однажды заявил: “Олежек у вас живет, вы его и кормите”. Олежек, видя, что мы не ладим с его отцом, недавно мне сказал: “Деда, я буду на боксера учиться”. — “Иди, иди”, — отвечаю ему. Это он, чтобы за меня заступиться. Олежек не любит отца, потому что он от него за всю жизнь конфетки не видел. Ну что толку, если Наумов сейчас устроился работать на базу “Росгалантерея”? Он там свиснет что-нибудь, и его выгонят оттуда с треском. Посадить бы вот его лет на 10–15, мы бы тогда могли Олежика в интернат сдать. А так никак нельзя. Я пенсию получаю, да еще работаю кладовщиком на Сормовской ТЭЦ. Там у нас тоже работают такие-то. Только устроятся и идут ко мне за спецодеждой, а я им говорю: “После первой получки придете получите”. Они, значит, жаловаться к начальству, дескать, я бутылку с них за спецовку требую. А я начальству отвечаю так: “Мне не бутылка их нужна, я знаю, что они после первой получки к нам больше не возвратятся”. Яков Семенович хитро подмигнул, кивнув в сторону: “Мне вон Тамара не дала на вино, так я посуду сдал да купил. Во как“». Я задал такой вопрос Якову Семеновичу: «Почему молодые быстро спиваются?» Он ответил: «Потому что молодые выпивают, чтобы напиться. Соображают “на двоих”, “на троих”. Один другого подзадоривает, как бы еще выпить, но не поесть. Вот и спиваются. А я выпиваю для улучшения настроения. Выпил. Закусываю. И контроль никогда не теряю над собой. Пока человек живет, он должен думать, мыслить, что к чему. Я однажды, правда, давно это дело было, “сообразил” с одним “на двоих” на бутылку. Выпили, значит, ее, а он вынимает деньги да еще на одну дает. Выпили и другую. Я, значит, тому товарищу из уважения дал адрес свой. Через неделю он ко мне и заявляется с милиционером. Оказалось, что он колхозных овец продал да все деньги вырученные пропил. Может, потерял по пьяному делу, а, может, вытащили у него их. Вот как “двоить-то” да “троить-то”».
Яков Семенович о чем-то задумался и, вздохнув, произнес: «А вы знаете, как мне Надю-то жалко, как-никак, ведь она мне дочь». Он что-то еще хотел добавить, но, махнув рукой, промолчал. Вынул платок из кармана и начал вытирать повлажневшие глаза.
Плакучая ива
Моя родная деревня — Новопокровское Кстовского района Нижегородской области. Хотя я в ней и не живу вот уже тридцать с лишним лет, она остается для меня одной из самых милых и красивейших деревень во всей России.
Пусть зимой метели задувают к ней дороги, а поздней осенью и ранней весной местами на них образуется грязь, я до сих пор скучаю по ней и при первой возможности посещаю ее. Захожу в родной дом, и в памяти всплывают мать и отец, брат и сестры. Невольно воскресают детство, юность и первозданная природа того времени. И вижу, как с наступлением цивилизации деревня меняется на глазах не в лучшую сторону.
Помню большое деревенское стадо коров, пасущееся на маленьком лугу, который находился у леса, в сторону Дубенок. Помню большой луг, который берегли для сенокоса. Под горой текла речка, из которой селяне брали воду, в пруду купались, ловили рыбу. В весеннее половодье над большим лугом кричали чайки, а летом в росистой траве — перепела, дергачи и пигалицы. Солнечным утром над цветущим лугом поднимался пар. Когда созревала трава, мужчины, женщины и подростки шли на сенокос. Траву скашивали, сушили и складывали в стога. После сенокоса стадо пускали по всему большому лугу. И паслось оно там, на отаве, до конца лета.
Кому-то тогда пришла в голову мысль перепахать луга с афонинской и анкудиновской стороны. Пасти пришлось только у леса. А для сена траву косить ездили в Артемовские луга. С анкудиновской стороны из луга поля так и не получилось. Луг только испортили. А с афонинской — сажали то кукурузу, то рожь. После разрушения колхозов поля со стороны Афонина и Утечина раздали частным лицам. Но, видимо, не всем людям было по силам обрабатывать свои земельные участки и ставить на них дачные домики, поэтому часть садоводов-огородников или отказывались от своих наделов, или заняли выжидательную позицию до лучших времен. В одном месте там уже молодой
