Предвечной матери, – торжественно начал священник, – перед лицом Ее и верных Ее слуг…
Ага, значит, эти двое – свидетели. Логично. Когда церемония настолько камерная, без свидетелей не обойтись.
– …спрашиваю тебя, Винсент Оркан, не переменил ли ты намерение признать женой стоящую рядом с тобой женщину, Ингу?
– Не переменил. – Винсент легонько сжал мои пальцы.
– Готов ли ты хранить ей верность?
– Готов.
– Намерен ли ты заботиться о ней, как подобает мужу, все то время, что отведет вам Предвечная?
– Намерен, и намерение мое твердо.
Он легко погладил меня по тыльной стороне кисти, и ледяной узел, свернувшийся внутри, вдруг растаял, заискрился пузырьками, как в бокале с шампанским. Я моргнула – очертания священника вдруг расплылись. Слезы? Я в самом деле собираюсь разрыдаться от счастья? Это ведь просто обряд, просто красивый обряд и ничего больше.
– А ты, Инга, не переменила ли намерение признать мужем стоящего рядом с тобой мужчину, Винсента Оркана?
– Не переменила.
Да, «навсегда» – это слишком необратимо, но ведь и вечности не существует. И дура я буду, если упущу хоть миг из тех, что отведет нам здешняя богиня.
– Готова ли ты хранить ему верность?
Тут и думать не о чем.
– Готова.
– Намерена ли ты заботиться о нем, как подобает жене, все то время, что отведет вам Предвечная?
А как подобает жене? Мы ведь так и не успели толком обсудить ни дом, ни хозяйство, ни чего он от меня ждет. И все же…
– Намерена, и намерение мое твердо.
– Да будет так.
Священник снял с чаши ломоть хлеба, разломил его пополам и поднес к нашим лицам.
– Вкусите же хлеба, дарованного Предвечной…
Надеюсь, тут не заморачиваются тем, кто больше откусит? Не каравай, в конце концов. Брат Людвиг завернул остатки хлеба в ткань, взял с подноса чашу, подал мне.
– Дай отведать мужу, после пригуби сама.
Я протянула чашу Винсенту – он накрыл мои руки своими и так, не разжимая рук, отпил сперва сам, потом протянул мне. Аромат вина отдавал яблоками. Я подняла взгляд над краем чаши, встретилась с глазами мужа и расплылась в улыбке. Еще немного – и взлечу, как воздушный шарик, наполненный гелием. И это Винсент утверждал, что Предвечная слишком добра к нему? Это мне невесть за что свалилось такое счастье!
Я вернула чашу священнику. Тот сделал резкое движение, выплескивая вино на нас, и я едва не отскочила, лишь в последний момент сообразив, что раз тут принято поливать молодоженов, значит, так надо. Но на нас не попало ни одной капли, вылитое просто исчезло в воздухе. И так же, из воздуха, брат Людвиг извлек нашу шкатулку. Открыл.
– Возьми кольцо и надень мужу.
Кольцо Винсент выбрал гладкое, как наши обручальные. По странному совпадению, его тоже надевали на безымянный палец, и у меня задрожали руки – слишком все это было… по-настоящему. Как дома.
Голос священника развеял наваждение:
– Сядь и держи.
Сесть? Оказывается, рядом уже появилась табуретка – ее священник тоже, наверное, из воздуха достал. Он вручил мне в одну руку глиняную шкатулку, которую принес сам, в другую – шкатулку с серьгами. Винсент встал за моей спиной, положил ладони мне на плечи, погладил, успокаивая. Я, не удержавшись, легонько потерлась затылком о его живот.
– Смирно сиди, – велел брат Людвиг, доставая из глиняной шкатулки иглу.
А они их дезинфицируют вообще? Да и серьги неплохо было бы обработать. Но тут между пальцами священника сверкнуло, раздался треск, и запахло озоном. Дезинфицируют, значит.
Боли от иглы я почти не почувствовала, и серьги он вдел быстро и ловко. Забрал с подноса завернутый в ткань хлеб, протянул Винсенту.
– Отныне и все время, что отвела вам Предвечная мать, как этот хлеб, будет у вас беда одна на двоих, чтобы стала она вдвое меньше, и радость одна на двоих, чтобы преумножилась она вдвое. Ступайте, и да будет Предвечная мать к вам милостива.
Глава 28
Я так и не поняла, какой ногой переступила порог, выходя из моленной. Судя по тому, что вслед не донеслось ни возмущенных криков, ни проклятий, я все сделала правильно. Вот, значит, каково это – не чуять под собой ног от счастья.
Винсент подсадил меня в карету, забрался следом.
– Можно пересесть к тебе? – спросила я, почему-то робея. Вдруг для полноправной жены этикет еще строже, чем для… а как это вообще называется? И что бывает, если наутро пара решает, что им не стоит доводить церемонию до конца?
– Можно. – Винсент с улыбкой хлопнул по сиденью рядом с собой, и я тут же перепорхнула к нему. Собралась прислониться к его плечу, но муж остановил:
– Погоди-ка.
Провел пальцем по проколотой мочке, пульсирующей болью. Я ойкнула – под кожей неприятно засвербело – и неровно вздохнула, когда Винсент коснулся уха губами и щекотно прошептал:
– Давай вторую. – Он повторил процедуру, включая поцелуй, и добавил: – Вот и все. Вот и зажило, и больше болеть не будет.
– Спасибо. – Я лукаво улыбнулась. – Целовать ведь было необязательно?
– Как это необязательно? – деланно возмутился он. – Обязательно.
Он притянул меня за затылок, выдохнул:
– Непременно нужно целовать. Вот так… – Его губы накрыли мои, но едва я начала отвечать, он отстранился, заставив меня разочарованно вздохнуть. – Вот здесь, – Он спустился поцелуями вдоль шеи, прошелся языком, заставив меня запрокинуть голову, задыхаясь. – И здесь. – Винсент прихватил ртом вершинку груди, и я застонала, уже не особо заботясь, слышно ли нас вознице.
– … И здесь. – Его рука легла мне на низ живота, я подалась навстречу, раскрывая бедра и отчаянно жалея, что нас разделяет ткань. – Но это – дома, – мурлыкнул муж мне на ухо. – Как нормальные люди.
– Ты издеваешься? – простонала я.
Он широко улыбнулся, выпрямляясь.
– Как я могу? Просто выполняю настоятельную просьбу моей дорогой жены.
Я выругалась.
– А если я настоятельно попрошу убить себя об стену?
Он улыбнулся еще шире.
– Я же не обещал выполнять любые просьбы.
Я фыркнула и демонстративно пересела на сиденье напротив. Винсент рассмеялся. Хиханьки ему! Может, я разобиделась насмерть! Я сложила руки на груди и вздернула нос. Он хмыкнул, а потом вдруг в одно мгновение оказался рядом. Обнял – я рыпнулась и тут же обмякла, прижимаясь к его плечу. Невозможно было злиться на него по-настоящему.
– Не сердись, – прошептал он, целуя меня в макушку. – Я хочу чувствовать не только твое тело, а как ты отзываешься всем существом, и знать, что ты слышишь, как сильно я тебя жажду. Но если я сниму экран сейчас,
