Дротик, зажатый в моей руке обратным хватом, стремительно опускается вниз, впиваясь под ключицу опустившегося на колено противника! И, слава Богу, вои меня поняли: кто также бьет сулицей на манер копья, кто ее буквально метает – гулямы первого ряда выбиты начисто! Остальные же, ошарашенные подобной подлостью, вскакивают… А мы, наоборот, едва ли не разом садимся под мой крик:
– Наземь!
И тут же сзади раздаются арбалетные хлопки, а впереди – болезненные вскрики раненых! В том числе и смертельно…
– Бей!!!
Встаем уже все вместе и всей массой врезаемся в поредевших поганых, тесня их и продолжая отчаянно рубить и колоть! С пришедшей подмогой нам удается пусть медленно, но верно теснить противника, выдавливая их к первой го-родне, освобождая стену и позволяя лучникам нет-нет да стрельнуть в сторону перибола…
Княжич – хотя какой теперь княжич, князь! – смотрел на бегущих по периболу татар и думал о том, что эта идея елецкого порубежника, назначенного им тысяцким головой, была самой лучшей. И хоть с занятого нехристями участка внешней стены по пронским воям уже начали бить поганые, да все же во двор ведь смотрят не полноценные бойницы, а открытая галерея. И ворогу на ней непросто укрыться от ответных срезней, ой как непросто… Да и сокращается захваченный ими участок, теснят агарян русичи!
А уж как заметались нехристи у закрытых внутренних врат, когда добежали до них да попали под стрельбу и с тына, и с глухой башни! Со всех сторон полетели в ворога срезни и болты самострелов – не найдешь укрытия, не спрячешься под щитом! Пытались перестреливаться, да куда там… Градом обрушились на врага сулицы, падают сверху тяжелые глыбы, толстые бревна, льется на головы ворвавшихся в перибол кипяток – оправдывает он свое броское прозвище: «коридор смерти»!
Не выдержали татары столь «теплой» встречи, покатились назад, каждую пядь земли в узком рву покрывая своими телами…
Подлетел к Годжуру посланник-туаджи, испуганно опустил глаза. Уже чувствуя сердцем недоброе, кюган резко спросил:
– Ну?!
Съежившись, словно от удара плетью, гонец торопливо заговорил:
– Темник, нашим воям не прорваться за внутреннюю стену! Ее единственные ворота примыкают к угловой башне, узкая полоска земли простреливается с двух сторон! А нукеры не то что таран, они даже лестницу занести внутрь не могут, столь мало расстояние между двумя стенами! Они погибают там, не имея возможности нанести орусутам хоть какой-то урон – наши враги даже сходни срубили, чтобы никто не мог подняться к ним наверх…
Годжур лишь прикрыл глаза, слушая горячечную речь посланника. Когда же он закончил, кюган тихо ответил:
– Хорошо, передай нукерам мое разрешение отступить, побережем их жизни…А что же гуля-мы, ведущие штурм внешней стены? Они добились успеха?
Туаджи склонился еще ниже и стал еще бледнее, хотя казалось, что это вряд ли возможно.
– Они временно потеснили орусутов, но к врагу пришла помощь, и сейчас уже батыры местного нойона заставляют пятиться твоих храбрых нукеров, темник…
Немного помолчав, вслушиваясь в отголоски кипящей впереди жаркой схватки да треска проламываемых камнеметом бревен, Годжур немного помолчал, собираясь с мыслями и не позволяя себе поддаться страху и гневу. Ведь в управлении битвой они оба плохие помощники…
– Пусть порок прекратит бить по стене. Передай китайцам, что нужно им взять зажигательные снаряды и сжечь угловые башни. Обе. Но начать с той, что прикрывает ворота внутреннего тына. А часть горшков с зажигательными смесями нужно передать уже сражающимся на стене нукерам. И пускай они начнут метать их в орусутов, пусть сожгут их, вместе со стеной сожгут!
Туаджи кивнул и тут же бросился выполнять поручение, а кюган протянул глухо, сквозь зубы:
– О, великий Тенгри! Зачем ты позволил Бату обезуметь от гордости? Зачем ты позволил ему убить посла, зачем позволил разгневать себя?! Как же нам теперь вымолить твою благосклонность, великий Тенгри…
Первый ряд смертельно уставших гридей сменился третьим, а некоторое время спустя оставил свою позицию и я сам – подошло подкрепление, посланное к нам на помощь Кречетом. Всего три десятка ратников, но свежих, пока еще не бывших в сече ратников!
Теперь уж отобьемся. Должны отбиться…
Я устало плюхнулся на задницу рядом с привалившимся спиной к парапету Ерусланом, надеясь отдохнуть хоть пяток минут. Дружинный коротко стрельнул в мою сторону глазами, но тут же опустил равнодушный взгляд измотанного до крайнего предела человека. Еще бы, помахай клинком в броне, то вставая, то вновь приседая! Это же невероятная ведь тяжесть, и вывозим мы ее на одном адреналине, на страхе перед смертью и жажде победить, сокрушить ворога, пусть даже зубами его порвать! Лишь бы истребить татей, пришедших грабить твою родную землю да убить твоих близких… Но ведь когда-нибудь заканчивается и адреналиновый заряд – и ратник устает, пропускает удар… И тогда все.
– Спасибо. Не ожидал… Но спасибо.
Я протянул старшему гридю руку, и тот, недолго помявшись, крепко сжал ее, подняв на меня вымученный и чуть ироничный взгляд:
– За что благодаришь, тысяцкий голова?
Последнее он выделил ехидной интонацией, после чего продолжил:
– За то, что град свой защищаю, с татарами сражаясь? Или что в спину тебе не ударил?
Последнее прозвучало уже чуть тише и притом максимально откровенно. Словно эти слова есть приглашение к ненужному сейчас, во время короткого отдыха, крайне сложному разговору. Но все же я спросил прямо:
– Ненавидишь меня?
Еруслан ухмыльнулся и ответил вроде развязно, но при этом с каким-то потаенным страданием, отзвуки которого я расслышал в его голосе, разглядел в кажущемся насмешливым взгляде:
– Да. Всем сердцем ненавижу.
М-да, никаких попыток сгладить… Но так даже лучше.
– И за что?
– А сам что, не догадываешься?
Глухая тоска уже отчетливо различима в словах гридя, и я отвечаю с пониманием:
– Ростислава?
Еруслан на мгновение склонил голову, но тут же поднял ее и с невеселой усмешкой ответил:
– Да, княжна.
А после продолжил с уже нескрываемой болью в голосе:
– И ненавижу я все же не тебя, а себя… Вот ты позволил себе проявить свои чувства, позволил себе смотреть на нее, как мужчина… А я нет. Даже не попытался. Любил на расстоянии, зная, что не про меня цветет сей дивный цветок, а теперь ненавижу именно себя. За слабость, за трусость… Ну и тебя заодно. Потому что ты-то не струсил, потому что рискнул головой – и ведь завладел же ее сердцем!
Я только покачал головой.
– Ну и дела… И что же…
Но закончить вопрос я не успел, впереди, на щитах сражающихся и теснящих поганых воев вдруг ярко полыхнуло пламя! А следом донесся отчаянный вой горящих людей, и тут же засвистели стрелы… Много стрел, полетевших со стороны татар, они разят и убивают ратников, в единый миг сломавших строй и ставших беззащитными без стены щитов.
