тосковала ли я по Лондону, обувным магазинам и тротуарам или по отцу и хютте. Мне хотелось одновременно остаться и убежать. Лицо Рубена было слишком новым; я еще не понимала значения каждой складки на его лбу, каждого движения губ, каждого поворота головы; его близость ошеломляла меня, как день рождения, на котором я побывала однажды: смех, игры, угощение – тогда всего этого оказалось слишком много, и Уте пришлось забрать меня и увезти домой. Теперь мне хотелось забраться в темную комнату и просмотреть – как просматривают отснятую пленку – то, что я знаю об этом человеке, прежде чем узнать что-то еще.
– Он твой? – спросил он о ботинке, и я смогла только кивнуть. – Наденешь?
Я пожала плечами. Он поднял мою правую ногу и положил себе на колено. Это было первое наше соприкосновение. Я стянула мокасин; носков на мне не было – все наши носки полностью износились еще несколько зим назад. За годы, проведенные в грязи, шнурок сгнил и просто распался, когда Рубен попытался надеть мне ботинок. Внутри было скользко и мокро, и мне пришлось поджать пальцы, чтобы он налез; ботинок был маловат. С тех пор как мы поселились в лесу, кости у меня вытянулись, а вот в весе я не прибавила. Та одежда, которая еще не развалилась, была мне впору. Все мои трусы превратились в серые лохмотья, а штаны продрались на коленях, так что мы отрезали штанины ножом и приделали в качестве рукавов к жилетке из кроличьих и беличьих шкурок. Несколько зим я ходила в платьях Уте, хотя так и не доросла до них, и теперь они совсем износились. Я заботилась лишь о синих варежках и шлеме: регулярно стирала их в ведре и развешивала под солнцем на колючих кустах, чтобы шерсть приняла нужную форму.
А вот волосы у меня отросли – зимой темно-каштановые, летом светлее, они обрамляли лицо и спускались длинными прядями по спине. Они так свалялись, что даже редкие зубцы старой расчески не могли продраться сквозь них. Пряди, которые получалось распутать, я заплетала в косички и все еще укладывала их над ушами, для тепла.
Рубен с гордостью смотрел на мои ноги в разномастной обуви – так делали, вспомнила я, помощники в обувном магазине «Кларкс» на Квинс-авеню. Прежде чем он успел что-нибудь сказать, я выпалила:
– Мне надо идти.
Я резко вскочила, задев, быть может, камень или ветку: раздался скрип дерева о дерево, хлынула вода, и плотину прорвало. Я карабкалась по склону, зная, что Рубен поднимается прямо за мной. Я услышала звук воды, но не стала смотреть туда; я просто ковыляла по тому самому пути, которым мы пришли. Рубен окликнул меня, но я не обернулась и не замедлила шаг.
– Надевай завтра оба ботинка! – крикнул он мне вслед, и я представила, как он сложил руки рупором вокруг своего щетинистого рта.
Я улыбнулась на бегу, хотя тесный ботинок причинял боль. Я перепрыгивала через лежащие стволы, скакала по пням, которые остались на месте срубленных отцом деревьев, и чувствовала необыкновенный прилив сил: их хватило бы, чтобы бежать до самого вечера.
Готовая все рассказать отцу, я выбежала на поляну; последние события так взбудоражили меня, что я совсем забыла о нашей ссоре, – но дверь хютте была открыта, и я услышала печальное пение и стук деревянных клавиш:
Говорил мне мой отец, о-алайа-бакиа:
«Как пойдешь ты под венец, о-алайа-бакиа,
Будет все – лишь пожелай, о-алайа-бакиа,
Попадете оба в рай, о-алайа-бакиа».
Переводя дыхание, я оперлась о стену хижины. Летнее солнце скрылось за горой, и повеяло свежим холодком, который всегда наводил меня на мысли о чем-то новом. Я подхватила припев, сначала тихо и застенчиво, потом все громче и увереннее:
– О-а-лэй-о-ла, о-алайа-бакиа.
Оставив клавиши, отец выбежал из хижины и обнял меня.
– Ах, Уте, я думал, что потерял тебя. Мы должны всегда быть вместе. Обещай, что мы всегда будем вместе.
Он не стал рассказывать, где, по его мнению, я была, и не дал мне возможности поправить его.
– У меня для тебя сюрприз, – сказал он, взяв мою руку.
Внутри стены были отмыты от угольных значков и надписей. Одно из ведер стояло посреди комнаты, и в мокрой серой тряпке на дне я узнала свою пижаму.
– Видишь? – сказал он, раскинув руки.
Я оглядела все четыре стены.
– Теперь у нас полно места для новых списков, для новых идей. Новое начало.
Он казался чрезвычайно довольным собой.
Я позволила называть себя Уте, потому что у меня появился собственный секрет. Отец раскрыл объятия, и поверх его плеча я прочитала список, начатый на стене за дверью:
Белладонна
Аконит
Тис
Орляк
Куколь
Amanita virosa[27]
22
Я не стала рассказывать отцу о Рубене ни в тот день, ни на следующее утро, когда проснулась настолько возбужденная, что внутри у меня все дрожало. Я решила сохранить его для себя. С первыми лучами солнца я отправилась в огород – полоть и рыхлить. Потом принесла дров и аккуратно сложила их возле печки; перевернула трутовики, которые сушились на полках возле дымохода. К обеду все мои обязанности, кроме проверки и обновления ловушек, были выполнены. Голода я не чувствовала. Я пыталась скрыть свое волнение от отца, но он удивленно поднял брови, увидев меня в платье; я смастерила его прошлым летом из остатков верблюжьего платья Уте, приделав воротник из кусочков кроличьего меха. Обтрепавшийся подол я обрезала, но так, чтобы он прикрывал колени, которые я считала слишком костлявыми. Всякий раз как я надевала это платье, мне хотелось держать спину прямо и ходить мелкими шажками на носочках.
– По какому случаю наряд? – спросил отец.
– Хочу прогуляться, – ответила я, заплетая пряди, висящие возле лица.
– И где же?
Он оперся о косяк, пристально глядя на меня и ухмыляясь.
– Нигде, – огрызнулась я.
Свернув косы кольцами, я закрепила их птичьими перьями. Я воткнула их поглубже и загадала: если прическа не развалится, Рубен будет ждать в лесу. Я надела ботинки: новый, который всю ночь простоял у печки и почти высох, и старый, который я бережно хранила. Я обрезала им носы, чтобы они не жали, правда, теперь пальцы вылезали наружу. Я хотела протиснуться мимо отца, но он схватил меня за плечо. Он уже не ухмылялся.
– Я хочу, чтобы ты вернулась до темноты.
Его пальцы впились мне в руку, и
