луговину тянулись только охотничьи тропы в тайгу, разбежавшиеся по ухожьям на многие десятки километров, вплоть до дальнего хребта, неприступно синевшего в едва доступном глазу отдалении. Пойти сюда мать могла, только догоняя человека, недавно покинувшего их дом — никакой другой причины Юрке в голову не приходило. Значит, окончательно надумала податься с ним неведомо куда. Поняв это, Юрка припустил следом, тем более что мать уже совсем затерялась за штабелями бревен.
Туман, ближе к реке стал густым и вязким, росная высокая трава, цепляясь за ноги, мешала бежать. Выбившись скоро из сил, он, всхлипывая, побрел навстречу тускло прорезавшемуся сквозь туман солнцу. Шел долго, и когда совсем уже потерял надежду догнать затерявшуюся в невидимом из-за тумана пространстве мать, где-то впереди раздался выстрел.
Вздрогнув, Юрка остановился. И почти сразу услышал еще два выстрела, а вслед за ними женский надрывный крик, сразу оборвавшийся, словно кричавшей зажали рот или ей самой не хватило дыхания довести до конца тоскливую, полную ужаса и боли ноту. Юрка сразу понял, что кричала мать, хотя голос был совсем не похож на ее обычно спокойный низкий голос. Похолодев от ужаса, он хотел кинуться назад, но ослабевшие ноги не захотели сдвинуть с места разом обессилившее тело. Замер, вслушиваясь в окружающие звуки. Невыносимая тишина, навалившаяся за криком, напугала его сильнее, чем выстрелы. Она таила в себе неведомую опасность, и в любой момент эта опасность могла обрушиться на него. И тогда он побежал. Но не назад, как поступили бы на его месте многие, а вперед. Впереди была мать, которая его защитит и спасет, как это не раз происходило раньше. Он всегда был неколебимо уверен в ее силе и способности найти выход из самого безвыходного положения. Даже сейчас ее оборвавшийся крик показался ему не беспомощным и жалким, а яростным предвестием отчаянного сопротивления. Мать была сильным человеком, которого не могли сломать самые тяжкие обстоятельства. Он не раз слышал это от других, да и сам догадывался, что так оно и есть. Мать никогда не кричала на него, не повышала голос, не плакала, когда случалось что-нибудь особо неприятное с ним или с нею. Говорят — сам он этого не помнил — что когда она узнала о страшной смерти отца, то только побелела, как полотно. Но ни крика, ни слезинки от нее так и не дождались. Сказала тихо: «Узнаю кто — убью». И все поверили, что так оно и будет…
Неожиданно Юрка выскочил из полосы тумана на яркий солнечный свет и совсем близко увидел черные вымершие избы Чикоя. Просека выходила здесь на старую дорогу, которая чуть поодаль заканчивалась у обрывистого берега. Раньше тут был перевоз, и дорога полого спускалась по мощенным закаменевшей лиственницей сходням к самой реке. Сходни, лишившиеся ухода, позапрошлогодним половодьем окончательно смыло, берег год от года осыпался, подбираясь глинистым откосом к самой дороге. С места, где остановился Юрка, чтобы добраться до первой околичной избы, надо было спуститься с обрыва к самой воде, а затем снова карабкаться наверх либо перебираться через довольно глубокий овраг, неожиданно появившийся несколько лет назад. По дну его, год от года набирая силу, торопился ручей. Овраг окончательно отрезал заброшенную деревню от дороги, ведущей в поселок. Как с оглядкой перешептывались знающие люди, ручей и овраг появились неспроста — чьи-то руки лет десять назад безошибочно вскрыли в подскальном уступе притаившийся ключ, и освободившаяся вода, обежав острый клин кедрача на самом краю деревни, устремившись к реке, быстро проложила глубокое русло, которое несколько весенних половодий превратили в овраг, отгородивший бывшее человеческое жилье от возможных посельщиков. Строить мост через неожиданное препятствие, а уж тем более прокладывать новую дорогу в обход никто в ближайшее время не собирался. А вот место для закрадки на выходивших из тайги к старой переправе лучше, чем в этом уже густо заросшим ежевичником, черемухой и бояркой овраге, поблизости точно не было. Как раз оттуда и услышал Юрка голос матери.
— А мне теперь, Иннокентий Степанович, всё одно: что ты меня застрелишь, что органам передашь. Разницы никакой. По мне, чем быстрей, тем лучшей. Маяты да тоски помене. Спихни нас с ним в реку, и поплывем мы, как мечталось, в далекие края. Один следок останется — круги на воде.
— Я тебя, Верка, за мужика поначалу принял. Так что извиняй, что оружие твое покалечил. И руку вон, кажись, прихватило… Давай, что ль, помогу? Завяжем чем…
— Ой, не смеши, Иннокентий Степанович. Верно, что вы, Рудые, вовсе дурные. Я тебя убивать собралась, а ты помощь оказывать. Чтобы мучилась, что ль, подольше? В живых оставишь, все равно в воду кинусь. Не жить мне теперь.
— Ну и дура, если разобраться. Из-за такой погани жизни себя лишать? И золото погань, и этот… Не знаешь, что ль, что он твоего мужика на заимке живым сжег? С дружками своими. Я его давно скараулить хотел, да все руки не доходили. А теперь видишь, как все сошлось? Не пресеки я его сейчас в порядке самозащиты, сколько еще душегубства в окрестностях могло произойти. Ты о золотишке ему доложила?
— Я. Застрели меня, Кеш, все легче.
— И про мужика своего знала, что он его?
— Знала. Выследить хотела и пристрелить, как собаку. А когда выследила — рука не поднялась. Лежит в своей норе весь в жару, бредит, дружки бросили — тиф. Ладно, думаю, сам подохнет, дня не проживет. И мне грех на душу не брать. Только и делов, что пить подала — просил очень. Захлебнулся, глаза открыл — синь небесная. Слова такие красивые говорил, каких я сроду ни от кого не слыхала. Потом уже все про его судьбу разузнала, все открыл. Не дай бог еще кому такую муку испытать, через какую он прошел. Вот и получилось — хотела убить, да разум потеряла…
— Дела. Как сажа бела.
Они надолго замолчали. Юрка подполз к краю обрыва и заглянул вниз.
У кустов боярки, сплошь усыпанных рдеющими ягодами, понуро стоял конь, лениво отмахиваясь хвостом от очнувшихся на солнечном тепле паутов. Неподалеку от весело журчавшего ручья, подмяв сломавшимся телом стебли ослепительно-желтой пижмы, лежал человек, в котором Юрка без колебаний опознал ночного гостя, хотя и не было на нем сейчас плаща с капюшоном, а длинные светлые волосы закрывали лицо. Рядом, зажимая пораненную руку, сидела мать, мертвыми
