и грубыми рваными сапогами. Он говорил, лишь несколько слов по-немецки, и Рейхардт так никогда и не узнал, приютил ли он преследуемого анархиста, или сбившегося с пути художника, или святого. Этот только взглянул на Рейхардта горячим, пытливым взглядом и, приподняв руку, сделал какой-то таинственный знак. Он молча обошел весь домик, сопровождаемые удивленным хозяином, указал на пустой чулан с вделанной в стену лавкой, и кротко спросил: «Можно я здесь переночую?»
Рейхардт кивнул головой, пригласил его поужинать с ним, и постелил ему на этой скамье постель. Незнакомец за все это не произнес больше ни слова. На следующее утро он выпил еще чашку молока, низким гортанным голосом сказал «спасибо» и ушел.
Вслед за ним пришел полураздетый вегетарианец, первый из длинной серии травоядных, в сандалиях и какой-то бумажной фуфайке. Как у большинства братьев его цеха, у него, кроме некоторой боязни работы, других пороков не было. Это был милый, простодушный человек с трогательной непритязательностью в своих потребностях, легко и свободно живший в своём причудливом сплетении мыслей о спасении мира, и с достоинством носивший свою несколько театральную пустынническую одежду. Этот простой, ясный человек произвел впечатление на Рейхардта. Он не проповедовал ненависть и борьбу, но в гордом своём смирении был убеждён, что на фундаменте его учения само собой расцветет новая райская человеческая жизнь, к которой он сам уже чувствовал себя причастным. Главной его заповедью было: «Не убий», – что он относил не только к людям и животным, но понимал, как безграничное почитание всего живого. Ему казалось ужасным убить животное, он твердо верил в то, что когда окончится этот период вырождения и слепоты, человечество опять отрешится от этого греха. Он находил, что срывать цветы и рубить деревья – это злодейство. Из всех даров природы он лишь некоторые плоды считал дозволенными и предназначенными для человека, так как их можно было есть, не вредя этим растениям. Рейхардт заметил, что, не срубив деревьев, нельзя построить дома, на что плодоядный человек горячо ответил: «Совершенно верно! Нам и не надо домов, как и одежды не надо. Все это отдаляет нас от природы, и ведет нас дальше ко всем этим потребностям, породившим убийство, войну и все пороки. И когда Рейхардт возразил, что в нашем климате едва ли найдется человек, который мог бы пережить зиму без крова и без одежды, гость опять радостно улыбнулся и сказал: «Вот! Вот именно! Вы отлично понимаете меня. Главная причина всех бедствий в мире именно в том, что человек покинул свою колыбель и естественную родину в лоне Азии. Но человечество вернется туда и мы опять будем все жить в райском саду».
Несмотря на явную поверхностность, Бертольду нравилась эта идиллическая, безобидная философия, которую он слышал и от других проповедников слова Божия хотя и в несколько иных вариантах. Мир, каким он теперь представлял себе его, и иначе представлять себе не мог, состоял из небольшого круга работ, которые он исполнял, и вне этого существовала, с одной стороны, подточенная, гнилая и оттого оставленная им культура, с другой рассеянная по миру небольшая община людей будущего, к каковой он причислял и себя и всех своих гостей. Многие из них оставались у него на несколько дней, и он скоро перестал замечать их забавный внешний вид, тогда как верования их и надежды и идеи были воздухом, которым питалась его душа. Он понял теперь так же странную черту религиозной восторженности, которой отличались все эти его гости и братья. Аскетизм и монашество не были явлениями определенных эпох и религий, но существовали всегда и везде в тысячах различных проявлений, и все эти странники, проповедники, аскеты и чудаки принадлежали именно к этой группе людей. Они были солью земли, преобразователями и предтечами будущего, и все тайные духовные силы были в союзе с ними, начиная от постничества и мистерий египтян и индусов, и до фантазий длинноволосых вегетарианцев и чудесных исцелений магов и хиромантов. Тому, чтобы из этих наблюдений вскоре сложилась система, способствовала не только личная духовная потребность доктора, но и книги, подаренные ему его гостями, или же настоятельно рекомендованные к прочтению. Причудливая библиотека скопилась в маленьком домике – начиная от вегетарианских поваренных книг и заканчивая безумнейшими мистическими трактатами о христианстве, платонизме, гностицизме, спиритизме и теософии, и обо всех сторонах духовной жизни с оттенком присущей всем этим авторам склонности к оккультическому краснобайству. Один автор доказывал тождественность пифагорейского учения со спиритизмом, другой видел в Христе провозвестника вегетарианства, третий объяснял потребность любви, как переходную ступень природы, которая временно лишь пользуется законом размножения, конечная же цель которой в постоянном физическом бессмертии индивидов.
В этих многочисленных знакомствах и чтении книг лето пролетело незаметно. Дни стали заметно укорачиваться, и Бертольд очутился наконец на пороге своей второй тирольской зимы. С наступлением холодных дней и осенним изменением в расписании поездов, визиты гостей внезапно прекратились. Апостолы и братья спокойно сидели теперь в собственных зимних гнездах, бездомные же, жившие странствованием и подаянием, направились в другие места, к городским единомышленникам.
В эти дни Рейхардт прочитал в единственной газете, которую получал, известие о смерти Эдуарда Ван-Флиссена. В одной деревне, на русской границе, где его держали на карантине по случаю холеры и предоставляли ему в то же время полную свободу, он стал говорить в кабаке о вреде водки, и взбунтовавшиеся крестьяне убили его.
Глава шестая
Одиноко встречал Бертольд зиму в своей долине. Целый год уже не покидал он своего клочка земли и дал себе клятву и впредь держаться вдали от мира. Но в сердце его не было больше чувства удовлетворения и детской радости новизны; он совершал долгие утомительные прогулки, утопая по колено в снегу, оттого что зима была гораздо суровее предыдущей, и все чаще предоставлял домашние работы Ксаверию, который давно уже осознавал себя необходимой частью маленького хозяйства своего хозяина.
Но сколько бы Рейхардт ни бродил на воздухе, бесконечно-длинными, безмолвными, мертвыми вечерами ему приходилось сидеть в хижине одному, а напротив него сидело одиночество со страшными большими глазами, словно волк, которого он укрощал, лишь беспрерывно, пристально глядя в его пустые глаза. И едва лишь он отводил взгляд, волк набрасывался на него сзади. Одиночество сидело ночью на его кровати, и когда физическая усталость брала верх и он засыпал, оно отравляло ему сон и грезы. По вечерам, когда Ксаверий спокойным шагом уходил вниз в деревню, хозяин его нередко с откровенной завистью глядел ему вслед. Для людей, неокрепших духом,
