доклад Унагэ: «Сейчас никани довольно скалят зубы: осаду-де отбили. Но ликовать недолго вам придется. Жрать скоро будет нечего».
Спокойнее стало как-то на душе от сознания того, что вроде рассчитался за неудачу под Нинюанью. Не просто отступился, а показал еще, что в состоянии досадить изрядно. «Ну, а испытывать врага еще пока не стоит».
Повел Нурхаци рать свою обратно. Покидая вражеские пределы, еще оставил память о себе: в китайском военном поселении Ютуньвэй, что на пути попалось, не встретил ни души. О былом присутствии людей напоминали полные закрома зерна. «Сжечь все»{158}, — махнул рукой Нурхаци и тронул повод коня.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
В Шэньян прибыв, Нурхаци укрылся за стенами дворца. Домашних тоже сторонился. Покоев своих почти не покидал. Ушел в себя: жизнь отравила горечь поражения. И что-то жгло во рту, как будто держал он за щекой чеснок лесной. Неудовлетворенность самим собой, душу растравляя, заставила еще обиды вспомнить, какие были, а какие только показались. И как случается нередко, сосед — источник множества обид. Монгоские князья в соседях были тоже. От них обид немало претерпел. «Ведь уговор с халхаскими бэйлэ был, клятвою скрепленный: коли быть в мире с Минами, то вместе, коль воевать, так тоже сообща. Бэйлэ ж пяти племен монго нарушили договоренность. Тайно вступали в мирные сношения с Минами. Убивали наших воинов и головы их слали Минам, в ответ награды получая. Неоднократно грабили наших послов{159}. А ждать чего теперь от них, когда прослышат о неудаче моей под Нинюанью? Ну нет, — выпрямился всем телом, — я покажу всем вам, что надобно со мной считаться».
Вновь опустел считай, Шэньян. Со всеми сыновьями и прочими вельможами Нурхаци пошел походом на монголов. До Ляо кучно шли. А переправившись, Нурхаци вперед пустил летучие отряды выискивать монгольские кочевья. Сам с главным войском шел сзади ночью. И утром вот одним рать, поделив на восемь частей, пустил вперед. Войско Нурхаци с боем прошло бариньские владения, добычу взяло здесь и устремилось к Шира-Муруи. Здесь отличился третий бэйлэ, добычу большую взяли его люди.
Пора было сделать передышку, и ставку Нурхаци разбил на реке Хухунь. По случаю успешного начала забито было восемь быков и в жертву Неба принесены были знамена{160}.
Прослышав, видно, про маньчжур успехи, в ставку Нурхаци явились люди халхаского бариньского бэйлэ Гурбуши, Табунак-Лабан с братом меньшим Дэргэлом{161}. «Спаси и приюти», — упали на колени оба. «У нас в обычае такого не было еще, чтоб гнать от себя, кто к нам с покорностью пришел», — изобразив лицом ласку, ответил Нурхаци, довольно топорща усы. И этот день был радостен для многих. Пленных людей и захваченный скот Нурхаци соблагоизволил раздавать в награду военачальникам и ратникам простым{162}. Пусть видят и прибывшие монго, что государь Нурхаци не скупится на щедроты тем, кто рвение служить ему являет.
Награды дух победителей еще выше подняли. Вокруг костров походных песни зазвучали, им вторил топот ног; хлебнув хмельного, в пляс пошли.
Недолгим было ликование в ставке Нурхаци. Вести тревожные пришли: Мао Вэньлун напал на почтовую станцию Аньшань{163}. Узнав про то, Нурхаци ночью ж, не дождавшись рассвета, пустился наутек в стены Шэньяна{164}.
Отсиживаясь в них, тревогой был снедаем: «Вот это, видно, никани воспряли духом после неудачи моей под Нинюанью. С чего бы это вдруг этот Мао вновь голову поднял?»
С известием об отступлении Мао от Аныиани спокойней вроде стало на душе. Но ненадолго: Мао напал на крепость Сарху. Нурхаци затрясло: «Он оборотень что ли, этот Мао? Доселе сладу нет с ним».
— Из-под Сарху Мао бежал. Цзунбингуань Бадули прогнал его. Двести с лишним никаней наши положили{165},— доложили Нурхаци.
— А голова где Мао самого? — воззрился Нурхаци на бэйлэ Дайшаня.
Глаза тот молча опустил.
— Опять бежал, — устало протянул Нурхаци. — Сдается мне, он нам еще хлопот доставит.
В разгаре было лето. Июньский зной с полудня нависал над Шэньяном жаркой удушливой кошмой. Истома одолевала Нурхаци, тянуло полежать, закрыв глаза, отдаться дремоте. Сызмальства не знавшее покоя тело, видать, изрядно поизносилось и просило отдыха от жесткого седла, от лежания на земле, от сырости которой не спасали ни брошенная на нее охапка ветвей, ни шкура. Да и душа, и голова тоже устали от постоянных забот и тревог, тягость которых, случалось, скрашивали радости, не избавляя от них вконец.
Перед взором мысленным беззвучно проплывали видения дней былых. Что было давно, не задерживалось долго, исчезало, не оставляя глубокого следа. Как мелкая рябь на воде, едва лишь стихнет ветер. А что случилось совсем недавно, то задерживалось в сознании дольше и не уходило, лишало сна. «Вот замаячил перед глазами Табунан-Лабан. Из зычной глотки льется лести поток. Тщится уверить, — тут дрема полностью слетела и сжались желваки у скул, — что предан мне душой и телом. Когда заговорил о том? Где раньше был? — Припухлость желвака сошла, щеки обмякли — А делать нечего. Кроме владетелей монго, какие б ни были они, кто будет союзниками мне против никаней?»
— Ну вот, опять несет вроде кого-то, — заслыша шаря, Нурхаци с кряхтением приподнялся на лежанке и сел, ноги опустив.
— Аоба хочет лично свидеться с тобой, — выпалил появившийся на пороге старший бэйлэ Дайшань.
Не вставая с места, Нурхаци по-гусиному вытянул шею: «Аоба, говоришь?»
— Он самый, хорчинский тайджи. Он через нарочных своих известил, что выехал уже. Посыльные его объявились на наших крайних карунях.
— Аоба — глава, бэйлэ чужой страны, — прикинул вслух Нурхаци. — Предводитель. И потому, — уже затвердевшим голосом, — встречать его поедут третий и четвертый бэйлэ, а также тайджи{166}.
— Не слишком ли много чести для Аобы? — подумал про себя Дайшань, выжидающе глядя на отца: «Чего еще сказать изволит?»
И словно угадав мысли сына, Нурхаци сердито засопел: «Есть ли еще чего сказать?»
— Где принимать его изволишь?
— По их обычаю. Под небом. И выеду ему навстречу, — голос прозвучал твердо и предостерегающе, давая так понять: «Тут никакие кривотолки и пересуды неуместны». II уже мягче, снисходительно добавил: «Чванством много ли добьешься? Надо держаться такого порядка, чтобы сделать друзьями тех, кто пребывает на положении гостей, привлекать добровольно тех, кто пребывает на положении врагов. И кто б из соседних правителей к нам ни приехал, почел бы я за долг встречать самолично. Пусть это князь монго или владыка чоухяньский».
* * *
Пригнувшись, чтобы
