а затем попрыгала бы по ступеням вниз, навстречу свободе. Но так неправильно. Поэтому я тоже снимаю с себя верхнюю одежду и разуваюсь, пока Глеб проходит в гостиную и включает свет и там.
— Ну, проходи, гостья дорогая, — мне неприятна ирония в его грубоватом голосе и этот насмешливый приглашающий жест.
— К чему этот тон, Глеб? — прохожу вслед за ним в гостиную и сажусь в кресло, чтобы разозлённый на меня парень не мог сесть рядом со мной. Сам он занимает диван, недовольно поджимая губы.
— Какой ещё у меня может быть тон, если моя девушка вдруг принимается меня динамить и явно сторонится? Мне казалось вчера, что мы решили всё наладить.
Сейчас я смотрю на него и понимаю: даже физически привлекательным он мне больше не кажется. Нет, он бесспорно по-мужски красив, но я настолько устала от него, что совсем не в силах этого замечать.
— Мне тоже казалось вчера, что ты услышал меня. Но вот не прошли и сутки, а ты снова язвишь из-за моего похода к подруге.
— Я бы не язвил, как ты выразилась, если бы ты заранее меня предупредила, что тебя не будет дома.
— На каком основании я всё время должна тебя оповещать обо всех своих передвижениях?
— Ты издеваешься надо мной, Лина? На том простом основании, что я твой парень!
— Это не даёт тебе права быть моим тюремщиком!
— Какая тюрьма? Ты вообще о чём?! Я совсем тебя не понимаю в последнее время! Ты простую человеческую заботу воспринимаешь как что-то неадекватное. А на моё предложение о совместной ночёвке реагируешь так, будто я тебя насилую систематически и планирую теперь оторваться как следует! Мне, знаешь ли, очень неприятно слышать от тебя все те вещи, что ты говоришь! Даже шапку из какого-то своего детского протеста не меняешь на ту, что я тебе купил! — Глеб распаляется всё больше, говоря громче и эмоциональней.
— Знаешь что? — тоже повышаю голос, израсходовав весь запас своего терпения. — Ты всё время говоришь мне о том, какая я ужасная и как сильно тебя обижаю, бедного и несчастного! Так найди себе другую, Глеб! Ту, что будет в рот тебе заглядывать и ручки целовать! Найди такую, чтобы ежеминутно рапортовала тебе о том как чихнула, сходила в туалет, попила водички, поговорила с кем-то из своих друзей и вообще отпрашивалась у тебя каждый раз, когда хочет куда-то пойти! О, а ещё лучше найди такую, которая вообще никого кроме тебя видеть не захочет! Чтобы только на тебя ненаглядного и смотрела, не смея даже дышать в сторону других людей!
— Ты сейчас специально меня выводишь? — Глеб вскакивает с дивана и стремительными широкими шагами оказывается прямо напротив кресла, в котором я сижу. Его ладони цепляются на боковые подлокотники, окружая меня и вызывая лёгкую панику. — Ты, — выдыхает мне прямо в лицо, приблизив своё так близко, что хочется не просто вжаться головой в спинку кресла, но и провалиться в него полностью, исчезнув. — Как ты можешь делать это со мной? После всего, что я для тебя сделал?
Как в тумане, слышу все перечисляемые им подвиги в виде подарков, цветов, конфет, внимания, свиданий и много другого, а сама вдруг вспоминаю, как мы в первый раз пошли в кино, а после обсуждали сюжет романтической комедии, показавшийся Пожарскому несправедливым по отношению к казалось бы отрицательному герою, которого бросила героиня ради того, кто её по-настоящему ценил и любил. И я тогда сказала что то вроде: «Хорошо что Таня бросила Никиту и замутила с Владом». А Глеб в ответ: «Чем же хорошо? Никита ей в любви признался, она молча крутила с ним шашни, а потом собрала чемодан и свалила в закат». Я после возразила, заметив, что тот самый Никита совсем не ценил главную героиню фильма. И Глеб начал возражать ровно теми же словами, что говорит мне сейчас в лицо, шумно дыша, как разъярённый бык. «А как же походы в рестораны и цветы с конфетами?» — были его слова и тогда и сейчас. После этого я искренне возмутилась позиции Пожарского: «Которыми он лишь покупал её, чтобы затем манипулировать этим? То есть, по-твоему, если ты сводил меня сегодня в кино и в это кафе, то я автоматически перестаю иметь право порвать с тобой?». Но наша перепалка закончилась простым отшучиванием со стороны Глеба: «Ну, прям в любви я тебе ещё не признавался…». Но прошло время и он признался. Я не придала должного внимания этому простому и, казалось бы, безобидному разговору, а зря. Пожарский же ещё тогда ясно дал понять своё видение отношений и теперь почти полностью повторяет поведение того самого «Никиты»…
— Глеб! — упираюсь ладонями в его грудь, с силой надавливая в попытке сдвинуть с места. — Отодвинься хотя бы на метр и давай успокоимся.
— «Отодвинься», значит, — он совсем никак не реагирует на мою просьбу, оставаясь возвышаться надо мной неподвижной скалой. — В то самое время, когда я так нуждаюсь в твоей поддержке, после моего вчерашнего признания, — он говорит шёпотом, но шёпот это почти вселяет в меня ужас, так как глаза горят настоящим гневом, и смотрят они прямо в мои.
— И я очень сочувствую тебе. Потерять одного из родителей — большая травма.
Моё сердце стучит, как ненормальное. Хочу, чтобы парень отодвинулся и дал глотнуть мне больше воздуха. Уже убрала свои ладони с твёрдой мужской груди, понимая, как никчёмны мои силы в сравнении с его. Говорю успокаивающим тоном в надежде сбавить градус напряжения, от которого мне становится совсем нехорошо. Хочется надеяться, что и Пожарский хочет того же, но он, видно, всё ещё не может остыть.
— Ты тоже травмируешь меня, рыбонька.
— Я не хочу этого, — судорожно вздыхаю. — Поэтому… Давай расстанемся.
Тишина. Беснующееся сердце где-то за рёбрами — я чувствую его и слышу ритмичные удары в своей голове. Чувствую кожей своего лица рваное дыхание Глеба. С волнением отмечаю, как вспотели ладони. Со страхом наблюдаю тьму, рождающуюся в глазах напротив. Она топит, всасывает в себя, разрушает жестокой холодной волной.
— У тебя кто-то есть? — слышу, как сквозь вату, тихий вкрадчивый голос.
Открываю рот, чтобы что-то сказать, но ком в горле парализует. Я не могу выдавить ни звука. И эта моя беспомощность ощущается тем сильней, чем громче кажется наше дыхание — настолько тихо в квартире. Тихо так, что я резко вздрагиваю и подпрыгиваю на месте от резкого звука, с запозданием понимая, что мою щёку обожгла мужская ладонь.
Я плохо слышу, но и слушать
