он ее в грош не ставит и, по-моему, вслед за папашей даже поколачивал, было дело. Ну, а она за сыночка на костер готова. Я взялся Диму защищать за копейки, понимаю, что ей денег взять неоткуда. Платит в рассрочку, и все мне норовит дать денег больше, чем оговорено. На трех работах колотится, с себя все продала… Все звонит мне, спрашивает, как там ее сыночек, хорошо ли кормят, не обижают ли. Вот уж материнское сердце…
— Раз у него отец судимый, то вашему Диме здесь, в изоляторе, за жизнь бороться не пришлось.
— Да, его уважают в камере, — невесело согласился Осинский. — И вообще, он здоровый парень, крепкий физически. А в сущности — ребенок ребенком. Злой, ожесточившийся, неприятный в общении. Но ребенок. Присмотритесь к нему, прошу вас.
Разговор этот мы вели в коридоре, возле наших кабинетов. Пришел хмурый выводной, привел арестованного Жаркова, сделал нам замечание: нельзя стоять в коридоре, зайдите в кабинеты; а мне персонально сообщил, что мой милиционер в бане, и до обеда не появится. Так что ждать бессмысленно. Что ж, я не расстроилась.
Жарков действительно производил неприятное впечатление. Высокий и крепкий, он сильно сутулился, вжимал голову в плечи, смотрел исподлобья тяжелым взглядом. И на его несовершеннолетнем лице уже написана была вся его будущая биография: СИЗО и зоны, статьи о насильственных и корыстных преступлениях, почетная «сидячая» стезя. Доведись мне столкнуться с ним в подворотне после шести вечера, я бы шарахнулась.
— Здравствуй, Дима, — мягко сказал адвокат Осинский, но Дима на приветствие не ответил.
— Это что, следачка новая? — угрюмо спросил он у Осинского.
— Нет… — Осинский хотел было пояснить, кто я такая и зачем пришла, но Жарков снова перебил его.
— Зря. — Он одарил меня таким неприветливым взглядом своих маленьких, глубоко посаженных глазок, что мне стало не по себе. — Если та корова еще раз припрется, — он так неуважительно помянул следователя Глазневу, в обход которой мы предприняли это свидание, — я ей рожу-то распишу. Ложку заточу или супинатор из говнодава выну… — Он посмотрел на свои сношенные тапочки, но я не сомневалась, что в камере найдется ботинок, из каблука которого он вынет металлическую пластину и заточит с душегубскими целями.
Судя по всему, следователю Глазневой не удалось установить контакт с подследственным, и ей это может дорого обойтись. У такого милого мальчика не задержится воткнуть следователю в шею заточенный черенок ложки. Да, субъект малоприятный. Но сквозь угрюмое выражение нездорового, слегка одутловатого лица, сквозь взрослый тяжкий взгляд проступал обиженный ребенок с трудной судьбой, у которого отняли детство, отняли простые детские радости, отняли добрых маму с папой, которых можно любить и уважать, а вместо них подсунули в отцы засиженного зека и в матери — задавленную жизнью пародию на женщину, и за это он ненавидит весь мир. Классическое детство будущего серийного убийцы.
— Дима, мать тебе привет передает, спрашивает, как ты, — осторожно сказал Осинский.
Дима дернулся.
— Да пошла она, курица! Пусть лучше греет нормально, курева пусть пришлет и жратвы нормальной.
— Она и так из сил выбивается, — укорил его адвокат. Подросток опять дернулся.
— Так ей и надо. Отсидим с папаней, и к нему уйду. Надоело.
— Что тебе надоело? — Я заметила, что Осинский ведет себя с этим трудным подзащитным очень мягко, как с больным капризным ребенком.
— Мать надоела. — Он сопроводил это заявление грубым ругательством и прицельным плевком в стоявшую в углу корзину для бумаг.
— А вы уже решили отсидеть? — вступила я в разговор.
Жарков тяжело развернул ко мне свой внушительный корпус.
— А вы кто такая, блин? Слышь, Аскольдыч, чего это она мне «выкает»? Больно вежливая?
— Я следователь прокуратуры, — опередила я Осинского. — А вам неприятно, что я вас на «вы» называю?
Жарков отвел от меня глаза и пожал плечами.
— Мне плевать, — лениво сказал он.
— Меня зовут Мария Сергеевна, фамилия Швецова.
— Ну?
— Баранки гну! — неожиданно для себя огрызнулась я. — Повежливей нельзя? Я трачу свое время на то, чтобы…
— Ты время тратишь за то, что в кассе бабло получаешь раз в месяц, — перебил меня Жарков.
Осинский дернул его за руку, тот отмахнулся.
— Дима, — заговорил адвокат, — Мария Сергеевна хочет тебе помочь.
— Ой! — Жарков издевательски хихикнул и снова сплюнул в корзину, но промахнулся. — А она меня спросила? Хочу я, чтоб мне помогали? Да еще баба?
— Дима! — настаивал Осинский. — Ты ведь сидишь за то, что не совершал. И срок тебе могут дать приличный.
— Ну и что? Отсижу сейчас по малолетке, потом в авторитете буду на любой зоне. Перед папаней не стыдно будет.
— А отец за что сидит? — поинтересовалась я.
Жарков оживился.
— Папаня-то? Сейчас по сто одиннадцатой[10] тянет. Папаня у меня, в натуре… С зоны сюда маляву прислал, я тут теперь в законе. Со мной паханы за руку здороваются!
— Так ты хочешь отца опозорить? — я решила плюнуть на приличия и не «выкать» мальчику, раз ему так режет ухо вежливое обращение.
— Чего? — Он повернулся ко мне.
— Того! — резко ответила я. — Сейчас пока сидишь за разбой, а завтра тебе предъявят обвинение по сто тридцать второй[11], и весь твой авторитет окажется в углу у параши. Досиживать будешь «петухом», из-под шконки вылезать по звонку, и никакая папина малява не поможет.
По мере того как я говорила, Жарков менялся в лице. Вот сейчас с него слетела вся напускная зековская важность, и отчетливо проступил растерянный ребенок.
— Вы чего, тетенька? — Он старался быть грубым, но получалось испуганно. — Какая еще сто тридцать вторая, вы чё?! У меня разбой, в натуре!
— Если будешь выпендриваться, обещаю: завтра будет позорная статья.
— Да откуда?! — Он беспомощно оглянулся на адвоката.
— Оттуда! — рявкнула я. — Девочку нашли связанную, платье задрано, понятно, что с ней делали. Или пытались.
— Вы чего?! Я же только плеер попер! Мне следачка сказала, нету там изнасилования! Ее никто не трогал! Аскольдыч, скажи ей!
— Опера тебя кололи на изнасилование? — допрашивала я Диму.
— Ну! А потом следачка пришла, сказала: доктор не нашел ничего! Не трогали ее.
— Он что, признает, что плеер взял? — повернулась я к адвокату.
Тот развел руками.
— А куда деваться? Изъяли у него дома, и потерпевшие опознали свою вещь. И следы рук Димины…
— А других объяснений у вас не было?
— Я ему говорил… — пожаловался адвокат. — Просил очную ставку… А он ни в какую!
— Откуда у тебя ее плеер? — жестко спросила я Диму.
Тот скорчился на кособоком тюремном стуле, привинченном к полу, свесил между колен длинные руки в цыпках, со сбитыми костяшками пальцев, опустил
