же дни по делу было арестовано 25 человек, а впоследствии еще 49. Однако суду Особого Присутствия были преданы 15 наиболее активных участников заговора. Во время дознания жандармы, а также надзиравший за расследованием дела прокурор Котляревский, не гнушались никакими средствами, чтобы получить нужные показания.
После завершения дознания встал вопрос: где рассматривать дело? В военном суде или же в Особом Присутствии сената? Властям нужен был самый суровый приговор. Хотя Особое Присутствие иногда преподносило сюрпризы властям, вынося слишком «мягкие» приговоры, император распорядился рассмотреть дело в сенате. Роль председательствующего выпала сенатору П. А. Дрейеру. Это был человек независимый и обладавший довольно крутым характером. Одно время он служил председателем Московского окружного суда, затем был обер-прокурором сената и, наконец, стал сенатором, выполняя часто функции первоприсутствующего.
Яркую характеристику ему дал известный юрист Анатолий Фёдорович Кони. Он писал о нем: «Маленький, с шаткой походкой и трясущейся головой, преисполненный злобы против всех и вся, яростный ругатель власти и в то же время ее бездушный и услужливый раб, Пётр Антонович Дрейер импонировал многим своим злым языком и дерзким, вызывающим тоном».
В бытность Дрейера обер-прокурором, сенаторы побаивались его, так как очень сложно было «парализовать его влияние», которое чаще всего было вредно. Вот такой судебный деятель и стал председателем по делу террористов.
Когда возник вопрос о назначении обвинителя по этому делу, то А. Ф. Кони, по собственному признанию, пережил «тяжелые минуты ожидания» того, что жребий падет на него и что «чувство служебного долга» поставит его в «невозможность отказаться от участия в этом судбище». Впоследствии он писал, что всегда являлся противником смертной казни вообще, «за исключением горестных случаев, когда надо устрашением обуздать всплывшие поверх дикие страсти озверевших подонков общества в эпохи разложения общественного или государственного порядка».
Конечно, он не допускал возможности применения ее за политические преступления и в «особенности в форме отдаленного покушения или приготовления». Без всякого сомнения, если бы Кони был обвинителем по делу, то говорил бы о смягчении наказания «на несколько степеней».
Министр юстиции, генерал-прокурор Н. А. Манассеин, как опытный администратор, хорошо понимал А. Ф. Кони. Он ценил и уважал его и не хотел подставлять в таком ответственном процессе. Однако выбор у него был небольшой. Кроме А. Ф. Кони в Петербурге был еще обер-прокурор Общего собрания сената тайный советник Н. А. Неклюдов, но тот никогда ранее не выступал в качестве обвинителя.
И все же свой выбор Н. А. Манассеин остановил на Николае Адриановиче Неклюдове. Это был исключительно талантливый, разносторонний и «поразительной работоспособности» прокурор. В свое время он был «украшением петербургского мирового института». Математик по образованию, Неклюдов так легко и быстро освоил все премудрости юриспруденции, что по праву завоевал авторитет одного из лучших судебных деятелей. Он, например, составил превосходное «Руководство для мировых судей», переводил и издавал сочинения французского философа О. Конта, английских — Д.-Г. Льюиса и Д. Милля, подготовил оригинальную магистерскую диссертацию «Уголовно-статистические этюды». Оставив мировую юстицию, он перешел юрисконсультом в Министерство юстиции, а затем стал и обер-прокурором Общего собрания Правительствующего сената. По словам А. Ф. Кони, он «поднял это звание на большую высоту». К его мнению сенаторы всегда прислушивались.
А. Ф. Кони так характеризовал Неклюдова: «Очень худощавый и до крайности нервный, с острыми чертами одухотворенного лица и горящими темными глазами, имевшими в себе что-то орлиное, он страстно отдавался всякому делу, — оригинальный в языке, резкий в выражениях и иногда совершенно неожиданный и необычный в выводах. Во всей его повадке сказывались огромная умственная сила и темперамент горячего бойца, который в пылу словесной битвы сыпал удары направо и налево, задевая при этом иногда своих союзников и единомышленников. В нем виделся будущий трибун и вождь политических партий, одаренный для этого всем необходимым и, между прочим, умением легко и свободно внушать окружающим безусловное к себе доверие».
Позднее Неклюдов, по выражению А. Ф. Кони, «положил право руля в своих законодательных и кассационных заключениях», все чаще и чаще шел на «служебные и правовые компромиссы, которые должны были дорого обходиться его горячему сердцу».
Н. А. Неклюдов был обескуражен и даже «совсем раздавлен» данным ему министром юстиции поручением. Особенно тяготило его то, что среди подсудимых по делу оказался А. И. Ульянов, сын некогда его любимого учителя в Пензенском дворянском институте Ильи Николаевича Ульянова.
Как отмечал А. Ф. Кони, «страдал он и на суде, но тем не менее в судебном заседании успел себя настроить в унисон с общим деланым настроением верноподданнического ужаса».
Дело слушалось при закрытых дверях. В зал допускались только члены Государственного совета, министры, их товарищи, сенаторы и другая избранная публика.
Министр юстиции Н. А. Манассеин внимательно следил за рассмотрением дела и систематически представлял императору доклады, хотя здоровье его в этот период ухудшилось. Накануне открытия процесса он писал о том, что врач лечил его энергично и такими средствами, что он «остался на ногах», хотя еле на них держался и имел лишь «для отвода глаз» более бодрый вид.
Н. А. Неклюдов произнес на суде «бесцветную» обвинительную речь, в которой «чувствовалась неискренность». Все 15 подсудимых были приговорены к смертной казни; в отношении восьмерых человек о смягчении наказания ходатайствовало даже Особое Присутствие. Александр III утвердил смертную казнь для пятерых подсудимых: А. И. Ульянова, П. И. Андреюшкина, В. Д. Генералова, В. С. Осипанова и П. Я. Шевырева. Они были казнены 8 мая 1887 года в Шлиссельбургской крепости.
И. Д. Лукашевич и М. В. Новорусский были пожизненно заключены в крепость. Их освободила только революция 1905 года.
Компромисс с собственной совестью дорого обошелся Н. А. Неклюдову. А. Ф. Кони вспоминал: «Гордый и самолюбивый, он, конечно, не показывал, ценою какой внутренней ломки и насилия над собой досталось ему выступление в роли обвинителя: мне пришлось совершенно случайно и невидимо для него наблюдать его вскоре после этого на перроне Николаевского вокзала, где он кого-то поджидал, и мне невозможно забыть ужасного выражения его лица, с остановившимся взглядом и трагическою складкою губ и его дрожащих рук, которыми он машинально „обирал на себе пальто“».
Процесс 1887 года, как писал А. Ф. Кони, смутил его чрезвычайно. Он понимал, что в случае возникновения подобного дела жребий обвинителя может пасть и на него. Поэтому Кони решил сразу же откровенно поговорить с Н. А. Манассеиным. Тот успокоил его, сказав, что по желанию государя такие дела впредь будут передаваться на рассмотрение военного суда, а если бы и пришлось заняться им Особому Присутствию, то он «выпишет для этого из Москвы
