— Миллионы, — самодовольно произнес доктор Редферн. — А Берни бросил их всех ради… этого.
Он вновь презрительно махнул бриллиантом в сторону Голубого замка.
— Не подумали бы, что он так неразумен? И все из-за какой-то девицы. Но, должно быть, он пережил это чувство, раз женился. Вы должны убедить его вернуться к цивилизации. Что за бред вот так растрачивать свою жизнь. Вы доставите меня в свой дом, дорогая? Полагаю, вы знаете, как это сделать.
— Конечно, — тупо сказала Валенси. Она провела его к маленькой пещере, где стояла моторная лодка. — Ваш… ваш человек тоже хочет зайти?
— Кто? Генри? Нет. Посмотрите, как он там сидит. Само неодобрение. Ему не нравится эта поездка. Плохие дороги выводят его из себя. Согласен, эта дорога — проклятье для машины. Чья это старая развалина стоит здесь?
— Барни.
— Боже мой! Неужели Берни Редферн ездит на этой штуке? Она похожа на прапрабабушку всех «фордов».
— Это не «форд». Это «грей слоссон», — пылко ответила Валенси.
Добродушное подтрунивание доктора Редферна над старой Леди Джейн странным образом вернуло ее к жизни. Жизни, полной боли, но жизни. Лучше, чем жуткое состояние полусмерти-полужизни, в котором она пребывала последние минуты… или годы. Она помахала доктору Редферну, приглашая в лодку, и доставила его в Голубой замок. Ключ был все там же, в старой сосне, дом также пуст и безлюден. Валенси провела доктора через гостиную на западную веранду. Ей нужен был воздух. Еще светило солнце, но с юго-запада над Мистависом медленно нарастала грозовая туча с белыми гребешками и нагромождениями фиолетовых теней. Доктор плюхнулся на грубый стул и снова вытер лоб.
— Тепло, а? Боже, какой вид! Наверное, Генри смягчился бы, увидь он это.
— Вы обедали? — спросила Валенси.
— Да, моя дорогая, пообедал, перед тем как выехать из Порт Лоуренса. Не знал, что за нора отшельника нас ожидает. И даже не думал, что найду здесь чудесную маленькую невестку, готовую накормить меня. Кошки, а? Кис, кис! Посмотрите, я нравлюсь этим кошкам. Берни всегда любил кошек! Это единственное, что он взял от меня. Он сын своей бедной матери.
Присядьте, дорогая. Никогда не нужно стоять, если можно сидеть. Хочу как следует рассмотреть жену Берни. Так, так, мне нравится ваше лицо. Не красавица — вы не возражаете, что я так говорю — полагаю, вы достаточно умны, чтобы понимать это. Садитесь.
Валенси села. Утонченное мучение сидеть смирно, когда мозг охвачен агонией, заставляющей метаться из стороны в сторону. Каждая ее клеточка кричала о желании остаться в одиночестве — скрыться, спрятаться. Но приходилось сидеть и слушать доктора Редферна, который был совсем не против поговорить.
— Когда, как вы думаете, вернется Берни?
— Не знаю… вероятно, не раньше вечера.
— Куда он ушел?
— Тоже не знаю. Наверно, в леса, в «чащобу».
— Итак, он не сообщает вам о своих приходах и уходах, а? Берни всегда был скрытным дьяволенком. Никогда не понимал его. Как и его несчастную мать. Но я много думал о нем. Мне было очень больно, когда он исчез вот так. Одиннадцать лет назад. Я не видел своего мальчика одиннадцать лет.
— Одиннадцать лет, — поразилась Валенси. — Здесь он живет всего шесть.
— О, он был на Клондайке, да и странствовал по всему свету. Писал мне по строчке время от времени, но ни разу не дал ни одной подсказки, где он — просто пару слов, чтобы сообщить, что с ним все в порядке. Полагаю, он рассказывал вам об этом.
— Нет, я ничего не знаю о его прошлой жизни, — сказала Валенси с внезапно возникшим нетерпеливым желанием. Она хотела знать, теперь она должна знать. Прежде это не имело значения. Теперь же она должна знать. Ведь она никогда не услышит рассказа от Барни. Возможно, даже больше не увидит его. А если так, то не будет и разговора о его прошлом. — Что случилось? Почему он ушел из дома? Расскажите мне. Расскажите.
— Ну, это не слишком долгая история. Просто-напросто молодой дурачок разозлился из-за ссоры со своей девушкой. Только Берни был упрямым дураком. Всегда упрямым. Невозможно было заставить его делать то, что он не хотел. Со дня его рождения. При этом он всегда оставался тихим мягким парнем. Золотым парнем. Его бедная мать умерла, когда ему было два года. Я как раз начал зарабатывать на своем бальзаме для волос. Мне приснилась его формула. Такой вот сон. Наличные посыпались на меня. У Берни было все, что бы он ни захотел. Я отправлял его в лучшие школы, частные школы. Хотел сделать из него джентльмена. Сам никогда таким не был. Хотел, чтобы он имел все шансы. Он окончил Макгилл[28]. С отличием и все такое. Я хотел, чтобы он стал юристом. Он же мечтал о журналистике и тому подобном. Хотел, чтобы я купил ему газету или помог основать, как он говорил, «настоящий, стоящий, честный до безобразия канадский журнал». Полагаю, я бы сделал все, я всегда делал то, что он хотел. Разве он не тот, ради кого я жил? Хотел, чтобы он был счастлив. А он никогда не был счастлив. Можете в это поверить? Нет, он не говорил ни слова. Но я всегда чувствовал, что он несчастлив. У него было все, что он желал, все деньги, какие мог потратить, собственный банковский счет, путешествия по всему свету, — но он не был счастлив. Пока не влюбился в Этель Трэверс. Вот тогда он, недолго, но был счастлив.
Туча настигла солнце, и огромная холодная фиолетовая тень легла на Миставис. Она добралась и до Голубого замка, скользнув по нему. Валенси содрогнулась.
— Понятно, — сказала она с болезненной пылкостью, хотя каждое слово кололо ее прямо в сердце. — Какой… она… была?
— Самой хорошенькой девушкой в Монреале, — ответил доктор Редферн. — Очень красивой. Да! Золотистые волосы, светящиеся, как шелк, красивые, большие нежные черные глаза, кожа — кровь с молоком. Не удивительно, что Берни влюбился в нее. И с мозгами. Отнюдь не была дурочкой. Бакалавр искусств из Макгилла. И породистая. Из одной из лучших семей. Но немножко с опустевшим кошельком. Да! Берни с ума сходил по ней. Счастливейший молодой дурак. Затем все рухнуло.
— И что же произошло?
Валенси сняла шляпу и рассеянно прокалывала ее булавкой. Везунчик мурлыкал подле нее. Банджо с подозрением наблюдал за доктором Редферном. Нип и Так лениво покаркивали на соснах. Миставис манил к себе. Все было прежним. И ничего прежним не было. Прошло сто лет со вчерашнего дня. Вчера в это же время они с Барни сидели здесь, смеялись и ели запоздалый обед. Смеялись? Валенси подумала, что больше никогда не будет смеяться. И плакать тоже. Ей больше не нужно ни то, ни другое.
— Сам хотел бы знать, моя дорогая. Полагаю, просто глупая ссора. Берни удрал, исчез. Написал мне с Юкона. Сообщил, что помолвка разорвана, и он не вернется. Что не надо пытаться искать его, потому что не вернется никогда. Я не стал. Какой был в том толк? Я знал Берни. Я продолжал зарабатывать деньги, потому что больше нечего было делать. Но я был так одинок. Жил ради его редких коротких писем — из Клондайка — Англии — Южной Африки — Китая — отовсюду. Думал, что когда-нибудь в один прекрасный день он вернется к своему одинокому старому папе. Шесть лет назад он перестал писать. Я ничего не знал о нем до прошлого Рождества.
