так высоко, чтобы видеть ее лицо и эти серые глаза. Сказал единственное, что пришло на ум: у тебя серые глаза; затем его член стал твердеть. Очень медленно, но верно; и эти серые глаза расширились; он уже забыл, как это хорошо, когда член твердеет возле теплого тела; он поднял руку, взял одеяло, начал стягивать его вниз, она сначала сопротивлялась, но потом перестала, и одеяло сползло ниже; он увидел маленькую грудь с розовыми сосками, которые тотчас затвердели, когда он прикоснулся к ним губами; он продолжал следить за спадающим одеялом, пока оно не оказалось на полу. У нее широкие бедра, широкие ноги, широкие стопы, и она говорит: у меня еще никогда не было мужчины. Сколько тебе лет? Тридцать шесть. У меня никогда не было девушки, сказал он, думая о девственной плеве; ее там нет, прошептала она, словно читая его мысли, я иногда использовала такие вещи, плева порвалась, когда мне было восемнадцать и я в первый раз использовала щетку для волос. Щетку для Волос? Она у меня до сих пор, сказала она тихо, едва слышно, затем очень осторожно протянула руку, словно к ужасному зверю, потом ее ладонь сомкнулась вокруг члена, крепко сжала; Аки закрыл глаза; меня зовут Фанней, сказала она, переводя дух. Меня зовут Аки. Я знаю… кровать довольно громко скрипит, Аки.
Йенни выбежал, когда она закричала, пошел в хлев, сидел там и терпеливо ждал, вернулся в дом полчаса спустя и принялся замешивать оладьи.
[Хорошо просыпаться утром в деревне. Тот, кто живет у моря, может смотреть на его вечно живую поверхность из окна гостиной, стоять на веранде с чашкой кофе в руке, возможно босиком, слушать хрипловатую болтовню гаги, грубые комментарии чайки; в штиль серебристый облачный покров неподвижен, море почти не шевелится, только мелкие волны накрывают камешки, которые затем возвращаются подышать. Не нужно ни о чем думать, человек просто существует, слушает, приветствует мир, в такие мгновения империи превращаются в пыль.
Маттиас встает рано, только он, чашка кофе, сигарета, полусонное море, гага и чайка, неподвижные облака. Элисабет спит, он выходит и смотрит на море, входит и смотрит, как она спит, она дышит, и галька уходит под воду. Он склоняется над ней, берет в руку волосы, они струятся между его пальцами, темные волосы, такие темные, почти черные. Когда она спит, все проще, но беднее; он находит листок, пишет записку, иногда он так делает: она проснется после того, как он уйдет на работу, и обнаружит его записочку в масленке, в лотке для столовых приборов или, может, в своей обуви, либо он просто напишет маркером на зеркале в ванной: «Только и делаю, что дышу и думаю о тебе». Чтобы стереть маркер с зеркала, может потребоваться немало времени, и это хорошо, ибо послание важное, в нем истина, квинтэссенция, оно красиво в своем отчаянии, его нельзя разместить так, чтобы было легко стереть. Только и делаю, что дышу и думаю о тебе. Это абсолютно правильно, но в то же время полная ерунда или сильное преувеличение. Маттиас многое делает: он занимается складом, они с Сольрун — движущая сила общественной жизни в нашей деревне, вокруг него движение, иногда он получает странные посылки от своего друга-этнографа, который, возможно, к нам приедет: когда он появится, вы сразу его узнаете, говорит Маттиас — Луис черный как смоль, всегда в черной шляпе и желтом пиджаке. Иногда кто-нибудь спрашивает: и вы согласились приехать в эту глушь? На это он отвечает: к любой глуши можно привыкнуть — абсурд становится рутиной, и наоборот.
Вероятно, он прав, мы ко всему привыкаем: к латинским снам и привидениям. Астроном живет своей жизнью вне наших будней, он и небо, он и ночь, масса писем на латыни из внешнего мира. Замечательно иметь в деревне такого чудака, он оживляет существование, но, возможно, он вовсе не чудак, а единственный, кто мыслит логично, разумно и ответственно. Однако мы совсем не знаем, что сказать о его сыне, сломавшем скрипку о голову мужа Харпы, который дважды швырнул Давида об пол. Дело было в «Текле», и Элисабет замахнулась сковородкой, после того как Давид принес в жертву скрипку, и вот теперь мы ждем продолжения. Уйдет ли Харпа от своего мужа к Давиду вместе с двумя детьми, выдержит ли это Давид, выдержит ли он, если она не уйдет к нему, а вообще уедет, если какие-то события унесут ее из деревни, купит ли он себе новую скрипку? Жизнь богата вопросами, но не ответами. Однако хорошо просыпаться рано здесь, в деревне, где знакомый мир, в котором все, как правило, на своих местах, галька погружается в воду, а затем всплывает подышать.
Маттиас всегда ходит на работу одним и тем же путем. Вверх по склону мимо «Теклы», мимо офиса главы администрации, мимо общественного дома, почты, он в своем пальто, напоминающем монашескую рясу, а внизу, в доме, лежит она и дышит, и волосы у нее почти черные. В капюшоне он похож на монаха или же на обезьяну из-за немного переваливающейся походки. Он приходит минут за сорок пять или за полчаса до Давида и Кьяртана, зажигает свет у себя, в торговом зале, в кладовке, лампочки освещают крест и поднятый пол в северо-восточном углу, он приходит туда и здоровается, говорит несколько слов о погоде, политике, о том, что у него на душе.
Вскоре после того, как Маттиас приступил к работе на складе, он повесил большую карту мира в торговом зале, она напоминает нам, что мы — часть целого, сказал он. Нам нравится рассматривать карту, но просто поразительно, насколько Европа, оказывается, маленькая: Швейцария, например, едва различима, однако там есть озера и очень высокие горы. Гауи принес на склад красивую четкую карту Европы и попросил повесить ее рядом с картой мира, чтобы уравновесить, как он выразился. Маттиас не внял его просьбе и вместо этого повесил большую карту нашего округа. Так что теперь нас на складе ждет не только мир, но и наш округ; на прилавке стопка открыток, которые Элисабет купила в огромном количестве во время их с Маттиасом летней поездки в Германию и Чехию. Маттиас, Давид и Кьяртан призывают покупателей взять себе открытку и повесить дома на видном месте, например на холодильнике. Все открытки одинаковые, на них цветные фотографии японских макак, сидящих в горячих источниках, и только головы торчат наружу. Обезьяны сбегаются в источники, когда холодает, сидят в них целыми днями, лишь головы
