– Я хочу взлетать, не садиться! Лететь, не парить! Искать, а не ждать! Я все время ищу, но найти все труднее. Мне нужен запах моря и йода, он в стеклянном шаре фурина, мне достался только его перезвон. Я ловлю чистый воздух, ливийский флейтист выдувает мертвый песок, земля цветет его запекшейся кровью. Она нестерпимо прекрасна, но в песке нечем дышать!
– Нечем? – шепотом спросили твои глаза. – Значит, я такая? Такая?!
– Мне нужно искать одному, иначе ничего не найти. – Мои глаза ищут слова, мне самому не найти. – Я вдруг понял, кто она, магалебская ведьма, ведающая, что творит. Не та, что похожа, не та, что понятна, а та, что не уловить. Та – что дорога – всегда впереди и всегда позади, та – что остановки нет. Может, поэтому так жаждут возвращения к ней? И может, поэтому так его не желают?
Ветер разогнал облака, дождя нет, его без остатка вобрали твои глаза. Миражное озеро слез рябит умершей надеждой – воскресшей надеждой. Убил бы себя!
– Мне нужно уехать, чтобы вернуться. Веришь?
Она улыбнулась, вернув солнце себе, и глаза сверкнули майским дождем.
Я ушел, и она упала как мертвая. Но все же я ушел, не жалея. Так не было никогда. Это значит… вернусь?
Саша
Меня носит из угла в угол темная сила. Угол, кровать, стул, балкон. Опять угол, кровать, стул, балкон. Снова и снова – лечь-встать, лечь-встать, лечь-встать!
– Что я должна?
Я вошла на кухню и оглянулась. Что я должна? Кофе? Я включила газ и открыла духовку. Встала на колени и положила голову как на плаху. В черной щели голубой огонь, у него красные языки. Я закрыла глаза и услышала знакомый, сладкий запах джунгарской ферулы. Он лег на язык легко и просто, я узнала вкус прелых яблок, и он повел меня горной дорогой. Осыпи, обвалы, расщелины, трещины, тень, свет, обрыв. Река взрывается брызгами, бешено падая вниз. В ней кипит безумное солнце, его лед жжет кожу, сердце клокочет горной рекой. Вода падает, падает, падает. Манит, колдует, зовет, ворожит.
– Ну же!
Я услышала голос, прыгнула и открыла глаза. Небо, небо, небо, далеко облака. Я парю над землей, она глядит в меня. Степь, степь, степь, ни края ей, ни конца. Ветер грохочет и ломит бешеным стуком копыт. С запада, с севера, с юга, с востока валят лавиной дикие кони. Ветер, ветер, ветер, пыль, жара. В центре глаза, в них солнце и синева. Степь сшибает стороны света в раже неистовой, бешеной скачки. Удар! Удар! Еще удар! Пыльная буря несется в небо, в ней пропали глаза, и солнце, и синева. Тишина, пустота. Всё.
Я встала с колен и ушла.
* * *
Утро, планерка, лица, слова. Коридоры, палаты, стены. Я хожу из палаты в палату, прежняя жизнь идет впереди, открывая двери в старый, привычный мир. Открой рот, не дыши, согни ноги в коленях, не плачь. Стетоскоп мерит чужую жизнь, пальцы считают пульс. Я взвешиваю болезни, ставя клеймо, – тяжелая, среднетяжелая, легкая. Лихорадка, кашель, одышка ложатся в медкарты печатью написанных слов. Привычно, обычно – так будет всегда. Я ничего не упустила, все предусмотрела. Я хороший врач. За шесть лет у меня не умер ни один больной. Так будет всегда.
– Саша, я ухожу, – на меня смотрит Наргиз.
– Да.
– Все будет в порядке. Не беспокойся.
– Да.
Она с тревогой изучает мое лицо, я гляжу ей в глаза, не обещая ни ей, ни себе.
– Все хорошо, – улыбаюсь я.
– До завтра, – неуверенно говорит она.
– Да.
День тянется, тянется, тянется, таща за собой вечер. Я снова хожу из отделения в отделение, из палаты в палату, проверяя чужую жизнь. Ночью она весит больше.
У окна Мирзоева с сыном, рядом ее муж. Почему так поздно? Кто разрешил?
Я бросила на них мимолетный взгляд, в глаза врезалось лицо мальчика, и живот сжало предвосхищением финала. Его рот открыт в крике, звука нет. Глаза закачены вверх, он не плачет, сипит. Синие губы на бледном, без крови лице. Воздух рвется в грудную клетку, в гортани удавка.
– Немедленно! В процедурный!
Он хочет жить, но вдоха нет. Сердце теряет силы, грудь перетянута ребрами, промежутки между ними запали окопами, мечевидный отросток грудины качает качелями. Бледная кожа, холодный пот. У ребенка отек гортани, в реанимацию не успеть. Кислород, гормоны, десенсибилизирующие, спазмолитики, сердечные. Я делаю, делаю, делаю свою работу. Быстро, точно, методично… И только одна мысль – как они допустили? Как я упустила?!
Мальчику стало лучше, я оставила его под капельницей и вышла в коридор. Мирзоева воет точно на похоронах, у окна спиной отец.
– Немедленно прекратите! – со злобой сказала я. – Дети спят!
Мирзоева судорожно всхлипнула и замолчала. Руки у груди, в глазах ужас.
– Как вы могли?! – Я упустила, теперь Мирзоевы платят за меня.
– Убью! – У моего лица взорвались ненавистью глаза Мирзоева. – Слышишь, убью! Мой первенец! Поняла?!
– Не надо учить! – взбесилась я. – И не мешать!
– Убью!!!
Маленький детский стул взлетел в его руке и застыл над моей головой. Его сжатые ненавистью, побелевшие губы трясутся, у меня внутри все дрожит.
– Вашему сыну лучше!
Я вздрогнула и очнулась. Из процедурного вышла медсестра.
– Все хорошо, – она улыбнулась, ее взгляд остановился на лице Мирзоева. – Не бойтесь. Он зовет маму.
Мирзоев посмотрел на свою руку со стулом и медленно опустил вниз.
– Можно к нему? – испуганно попросила Мирзоева.
– Конечно. – Я посторонилась, пропуская ее в процедурный.
Мирзоев прошел мимо меня вслед за женой.
– Извините, – сказала я ему в спину; он сплюнул, не оборачиваясь.
Они сидели у сына до самого утра. Я проклинала себя. Мирзоевы страдали, я обманула их ожидания и не дала утешения. Это моя вина. Что я здесь делала?
Я стояла у окна, глядя в утро. В дверь ординаторской постучали.
– Войдите, – не повернувшись, произнесла я.
– Спасибо, – тихо сказал Мирзоев.
– За что? – Мне тяжело говорить. – Разве я помогла вам?
– Мой первенец, – улыбнулся Мирзоев. – Я потерял веру, но он выжил.
– Да.
– Спасибо.
Он закрыл дверь, я осталась одна.
Утро положило на подоконник свет, я коснулась его руками, и он согрел мои ладони. Легко и просто… Жаль, что я раньше этого не поняла. Было бы легче.
Я плакала горько и долго, пока не узнала себя.
Ночью ко мне пришла девочка, у нее были серые глаза и странное имя.
