Молодой монах в ответ робко пробормотал:
— Я боюсь стеснить.
Старый монах, в свою очередь, произнес, низко опустив голову:
— Я бедный эльзасский монах… я плохо говорю по-французски и боюсь, что мое общество не очень приятно будет моему собрату.
— Полно, — произнесла тетушка Маргарита, — вы будете церемониться! У монахов, да еще монахов одного ордена, должен быть общий стол и общая постель. — И, взяв скамейку, она поставила ее к столу как раз напротив молодого монаха. Старый сел сбоку, по-видимому сильно смущенный собственной персоной. Казалось, в нем боролось желание пообедать и некоторое отвращение от необходимости находиться лицом к лицу со своим собратом.
Подали яичницу.
— Ну, отцы мои, читайте скорей свои молитвы, а потом скажете, хороша ли моя яичница.
При упоминании о молитве оба монаха, по-видимому, стали чувствовать себя еще более скверно. Младший сказал старшему:
— Вам надлежит читать молитву; вы старше меня, вам эта честь и принадлежит.
— Ничуть не бывало! Вы пришли сюда раньше меня, вам и говорить.
— Нет, прошу вас!
— Я решительно не буду этого делать.
— Это необходимо!
— Полюбуйтесь на них! — произнесла тетушка Маргарита. — Они мне яичницу заморозят. Видели вы таких церемонных францисканцев? Пусть старший читает молитву перед обедом, а младший после обеда.
— Я умею читать молитву перед обедом только на своем языке, — сказал старый монах.
Молодой, казалось, удивился и бросил украдкой взгляд на своего товарища. Меж тем последний, сложив набожно руки, принялся бормотать из-под своего капюшона какие-то слова, которых никто не понял. Затем он сел на свое место и в одну минуту, не говоря дурного слова, поглотил три четверти яичницы и осушил бутылку, поставленную против него. Сотрапезник его, уткнувши нос в тарелку, открывал рот только для того, чтобы есть. Покончив с яичницей, он поднялся, сложил руки и, заикаясь, скороговоркой произнес несколько латинских слов, из которых последние были: «Et beata viscera Virginis Mariae»{74}. Это были единственные слова, которые разобрала тетушка Маргарита.
— Вот, простите за выражение, смешная послеобеденная молитва, которую вы, отец мой, прочитали! Мне кажется, она совсем не похожа на ту, что читает наш приходский батюшка.
— В нашей обители такие установлены, — ответил молодой францисканец.
— Скоро ли придет барка? — спросил другой монах.
— Потерпите; наверное, сейчас придет, — ответила тетушка Маргарита.
По-видимому, молодому брату это было не по душе, судя по крайней мере по тому, как он двинул головой. Тем не менее он не посмел сделать ни малейшего замечания и, взяв свой молитвенник, принялся с удвоенным вниманием за чтение.
Со своей стороны, эльзасец, повернувшись спиной к своему товарищу, перебирал зерна четок всеми пятью пальцами, шевеля губами и не испуская при этом ни малейшего звука.
«Никогда в жизни не видала таких чудных и неразговорчивых монахов, как эти два», — подумала тетушка Маргарита, садясь за свою прялку, которую тотчас же и привела в движение.
Прошло с четверть часа в молчании, прерываемом только шумом прялки, как вдруг в кабачок вошли четверо вооруженных мужчин, весьма подозрительного вида. Увидя монахов, они слегка прикоснулись к полям своих шляп, и один из них, обращаясь к Маргарите попросту «Маргоша», первым делом спросил у нее вина и обедать поскорее, потому что, он говорил, «у меня все горло пересохло, росинки маковой во рту не было».
— Вина! Вина! — заворчала тетка Маргарита. — Скоро это сказывается, господин Буа-Дофен. А кто за вас платить будет? Знаете, господин кредит приказал долго жить; да вы и должны мне, и за вино, и за обеды с ужинами, больше шести экю. Это верно, как то, что я честная женщина.
— Одинаково верно и то и другое, — ответил со смехом Буа-Дофен. — Значит, я должен вам всего два экю, тетушка Марго, и ни денье больше (он употребил более крепкое словцо).
— Ах, Господи Боже мой, ну можно ли такое говорить!
— Ну, ну, не распускай пасти, старушка! Ладно, пусть будет шесть экю. Я тебе их заплачу, милая Марго, включая то, что мы сегодня истратим; у меня водится чистоган, хотя мы почти ничего не заработали на нашем ремесле. Не знаю, что эти негодяи делают со своими деньгами!
— Возможно, что они их проглатывают, как делают немцы, — заметил один из его товарищей.
— Холера их возьми! — воскликнул Буа-Дофен. — Нужно поближе рассмотреть. Добрые пистоли в туше еретика недурная начинка — собакам не выбросишь.
— Вот кричала-то сегодня утром пасторская дочка! — произнес третий.
— А толстяк пастор! — присовокупил последний. — Я прямо со смеху покатывался. Он был такой толстый, что никак не мог в воду погрузиться.
— Значит, вы сегодня утром здорово поработали? — спросила Маргарита, возвращавшаяся из погреба с наполненными бутылками.
— Было дело! — отозвался Буа-Дофен. — Мужчин, женщин и малых ребят, всего дюжину, побросали мы в огонь или в воду. Но в том беда, Марго, что весь этот народ гол как сокол. Кроме женщины, у которой были кое-какие безделушки, вся эта пожива гроша ломаного не стоила. Да, отец мой, — продолжал он, обращаясь к монаху помоложе, — сегодня поутру мы по праву заработали отпущение грехов, убивая ваших недругов, еретических собак.
Монах посмотрел на него с минуту и снова принялся за чтение, но молитвенник, видно было, дрожал в его левой руке, а правую он сжимал в кулак, как человек, охваченный еле сдерживаемым волнением.
— Кстати об отпущениях, — сказал Буа-Дофен, оборачиваясь к своим товарищам, — знаете, я бы с удовольствием получил отпущение, чтобы сегодня поесть скоромного. У тетушки Марго в курятнике я вижу цыплят, которые чертовски меня вводят в соблазн.
— Черт возьми! — произнес один из мерзавцев. — Съедим их, не погубим же мы души из-за этого? Завтра сходим покаяться, вот и все.
— Послушайте, куманьки, — сказал другой, — что мне в голову пришло! Попросим у этих долгополых разрешение на скоромную еду…
— Да будто они могут его дать! — ответил его товарищ.
— Клянусь потрохами Богородицы! — воскликнул Буа-Дофен. — Я знаю лучшее средство, чем все это, — сейчас скажу вам на ухо.
Четверо бездельников немедленно сдвинули головы, и Буа-Дофен потихоньку объяснил им, в чем состоит его план, встреченный громким хохотом. У одного из разбойников явилось кое-какое сомнение.
— Скверная мысль пришла тебе в голову, Буа-Дофен; это может принести несчастье — я в этом не участвую.
— Помалкивай, Гийемен. Небольшой грех дать кому-нибудь понюхать, чем пахнет лезвие кинжала.
— Но… но духовному лицу…
