Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 55
– Каким голодающим? – забеспокоились в толпе. – Сначала зерно у людей отняли, по миру пустили, а теперь оклады изымают… Вот сучье отродье!
Митрополит Серафим, оставшийся стоять на крыльце, видимо, угадал, что сейчас произойдет что-то безобразное, что-то такое, чему нет названия на бедном человеческом языке и что только темным, дымящимся ужасом застрянет внутри человеческой памяти.
– Братия мои! – громко произнес митрополит, не спуская глаз с того, как патриарха Тихона заталкивают в машину. – Сказано в книге Пророка Иеремии: «За то, что они оставили Меня, и чужим сделали место сие, и кадят на нем иным богам, которых не знали ни они, ни отцы их, ни цари Иудейские, наполнили место сие кровью невинных и устроили высоты Ваалу, чтобы сожигать сыновей своих огнем во всесожжение Ваалу, чего Я не повелевал и что не говорил, и что на мысль не приходило Мне; за то вот, приходят дни, говорит Господь, когда место сие не будет более называться Тофетом или долиною сыновей Енномовых, но долиною убиения».
Толпа притихла, и слабым шелестом, повторенное многими, проползло по ней слово: убиения…
– Сказал Пророк, – продолжал митрополит, – «и сделаю город сей ужасом и посмеянием, каждый проходящий чрез него изумится и посвищет, смотря на все язвы его. И накормлю их плотью сыновей их и плотью дочерей их, и будет каждый есть плоть своего ближнего, находясь в осаде и тесноте, когда стеснят их враги их и ищущие души их».
Чекисты подали знак милиционерам, и те, как ястребы, налетели на собравшихся:
– А ну, расходись! Всё! Закончился праздник! Пошли по домам! Разговляться!
Половина людей отступила и попятилась. Многие быстро, втянув головы в плечи, покидали церковный двор и растекались по темным улицам. Но были и те, которые с по-прежнему горящими свечками придвинулись ближе к крыльцу. Варя Брусилова, высокая и худая, в белом платке на своих черно-синих, маслянисто блестящих волосах, стояла у нижней ступеньки.
– Вот встретили Пасху, – слышалось из толпы. – А сильные, черти! Гляди, налетели… Ведь сказано: душ наших ищут…
Со стороны Плющихи показались движущиеся факелы, послышались крики, повизгивания и звук балалайки. Та самая платформа, идея которой была единогласно принята на совещании в кабинете режиссера Мейерхольда, выплыла из темноты, всем обликом напоминая чудовищ, которыми люди пугают младенцев. Обнаженные рабы, закованные в цепи, с испуганными и замерзшими лицами, с факелами в руках, изображали вековую отсталость. Впереди их, размахивая красным флагом и подпрыгивая то ли от сильного возбуждения, то ли от холода, ехала женщина в белом балахоне, лица которой было почти не разглядеть, но зато хорошо была освещена факелом ее огромная, до самых сосков оголенная грудь. За оцепеневшими рабами и пляшущей женщиной ехала другая платформа, поменьше, чем первая. На ней помещались одни угнетатели. Угнетатели были представлены обычно: толстые, в больших черных рясах попы, которые держали перед собой неправдоподобно огромные кресты и гнусаво пели какие-то якобы молитвы, вставляя в них неприятные слуху ругательства; капиталисты с подложенными под рубахи подушками, очень хорошо напоминающими животы, где веками откладывались продукты прибавочной стоимости; царь в ярко-желтой короне, с руками, густо измазанными в крови угнетенных; царица в растрепанном лиловом парике, – и много, о, много другого, наспех, но пылко придуманного театральными деятелями и работниками культуры, вся кожа которых – с того октября – горела и ныла от страха.
Некоторые из собравшихся вокруг церкви начали смеяться и показывать пальцами на быстро приближающийся маскарад, но большинство в ужасе смотрели на отвратительное зрелище.
Митрополит Серафим, прошедший в чине офицера сначала русско-турецкую, а затем русско-японскую войну, имевший несколько ранений, от одного из которых он почти потерял зрение, медленно осенял крестными знамениями то верующих, ждавших, когда можно будет войти обратно в церковь, то этих несчастных – в огне, полуголых, замерзших и пьяных, – которых он не мог толком разглядеть своими больными глазами; но в том, что тот, о котором он столько думал, боялся которого и ненавидел, использовав этих людей, переломав им хребты, ослепив, их не пожалеет, долины своих убиений устелит и ими, отец Серафим уже не сомневался.
– Они сегодня по всем храмам ходют, – шептались в толпе, – после нас в Новодевичий едут! А в Елоховском, говорят, батюшку арестуют, а православных будут плетками разгонять!
…К часу ночи Лотосовы вернулись домой. Няня, совсем потерявшаяся, опустилась на краешек дивана в столовой и всхлипывала. Белый праздничный платочек сполз с ее головы, и старческая, сухая, с темными пятнами кожа просвечивала сквозь редкие волосы.
– Ольга Васильна! – громко сказал доктор Лотосов, опустившись перед ней на корточки и забрав в свои ладони ее дряхлые руки. – А что ж мы с тобой даже не поцеловались? Ведь праздник сегодня, а? Ольга Васильна!
Он приподнял ее с дивана. Няня была легче ребенка.
– С Пасхой тебя! Христос воскресе!
Она испуганно, по-детски смотрела на него.
– Напугалась? – спросил он. – Наплюй ты на них! Христос воскресе!
– Воистину!.. – залившись слезами, ответила няня и сморщенным стареньким личиком потянулась вверх, к его большому, бородатому лицу, чтобы поцеловаться.
Утром, в воскресенье, товарищ Дзержинский собрал у себя в кабинете несколько человек, включая товарища Блюмкина. Обсуждался состав экспедиции на Тибет.
– Ваше участие, товарищ Блюмкин, согвасовано с товарищем Лениным, – сухо сказал Дзержинский, – но что касается этой актрисы, товарища Форгерер, то я, признаться, не понимаю, какой у нас смысл, чтобы она быва в числе…
Он не договорил и закашлялся.
– Женщины, причем с такой внешностью, как у актрисы Форгерер, могут иметь огромное влияние на то, что происходит в делах государства, – сдержанно, но уверенно ответил Блюмкин. – История знает немало примеров, товарищ Дзержинский. Да и во времена Великой французской революции участие женщин, как мы знаем, весьма подливало масло в огонь…
– Продолжается ли связь актрисы Форгерер с товарищем Барченко? – спросил Дзержинский.
– Мы контролируем их отношения, – заиграв желваками, ответил Блюмкин, и черные глаза его вспыхнули. – Барченко находится, в сущности, под арестом и никуда не выходит без сопровождающего. Он, впрочем, предпочитает никуда и не выходить. Актриса Форгерер не имеет возможности проникнуть к нему без пропуска. Товарищ Барченко, как я понимаю, не стремится к тому, чтобы увидеть актрису Форгерер; она же, напротив, в отчаянье, как я видел сам, все время страдает и плачет.
– Скучает? – усмехнувшись бескровными губами, спросил Дзержинский.
– Скучает, – нагловато ответил Блюмкин и хотел сказать что-то еще, но удержался. – А это нам на руку, товарищ Дзержинский.
– Объясните, – кивнул Дзержинский.
– К актрисе Форгерер пару месяцев назад приехал из эмиграции муж, Николай Михайлович Форгерер, – негромко ответил Блюмкин. – Человек, как мне доложили, очень впечатлительный, известный в артистических кругах и у нас, и там. – Блюмкин неопределенно кивнул головой. – У него неплохо шли дела в Берлине, была работа, но он предпочел все бросить и вернуться. Страсть, подтверждающая исключительные, так сказать, качества его супруги…
Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 55
