— Семья у него была?
— Нет. Только мать в Ереване жила. Письма ему, посылки присылала. А потом перестала. Скальп говорил, что померла. Перед самым своим освобождением говорил.
— Адрес знаете!
— Нет. И никто в зоне не знает. Она обратного адреса не ставила. Так ее, думаю, Скальп научил.
— А не говорил, почему в Минске, а не в Ереване работал?
— Сказывал, мол, там фельдшеру легче устроиться было. Он и Ереване только родился…
— А не говорил, куда после лагеря поедет? — спросил Яровой.
— Нет, все думал…
— А «мушку» кто ему ставил?
— Работяги.
— За что?
— Засекли. Бондарь выдал. Сам того не знал. Они и пометили. А потом выперли из барака.
— А где он жил?
— А тут, неподалеку от собачатника. В старой бане. Мыться в ней нельзя было. Так Бондарев в ней «сук» поселил. Всех. Там их двенадцать штук было. Грызлись каждый божий день. Друг другу рожи квасили. И всякая считала себя выше другой. Никто дневалить не хотел, «параша» через край переливала. Бывало, приду, отметелю всех — с неделю порядок держат, а потом снова все как было, — вздохнул «президент».
— Скажите, а он отсюда без долгов вышел? — спросил Яровой.
— Игры на деньги я запретил сразу, как только сюда пришел. За ослушание вешал на перекладине. За задницу. На целый час. Весь тот час игравшего секли все, кому не лень. С год так продолжалось. Потом щучил. Сейчас лишь новички иногда рискуют. Действую, как и прежде.
— А на чифире не мог задолжать?
— Упаси бог! Этих я своими руками, самолично наказываю! — ответил «президент».
— Виктор Федорович рассмеялся и, обратившись к Яровому, сказал:
— Извините, это не по допросу. Я в такие дела, говоря честно, н вмешиваюсь. Пусть сами разбираются и наказывают. Здесь он справедливы. И знают, что перенесли от картежников и чифиристовбольше, чем мы и предположить сможем.
— Скальп поначалу было тоже артачиться начал, — продолжал «президент». — Как же! Наколки более старые имел. И срок. Ну и кайфовал. Где и что перепадет. Припутал я его и на чифире. Сидит он над банкой, вылупив глаза. И хихикает. Как педераст. И мне, как «президенту», никакого уважения! С ним еще двое. Такие же. Схватил я их, выставил сверхурочно на морозе четыре часа работать. Быстро всех отучил. А то они мне из-за этого чифиря что ни ночь резню начинали. Скольких кентов покалечили! Да каких! Кулаки не помогали. Голодом их тоже не отучили. Это была последняя мера. На мороз! Вкалывать. И помогло. Не только их— своих фартовых, так же отучил. Все на первом моем году кайфовать бросили. Не мог и этот продолжать. Даже втихаря. Выдали бы. У меня за «суками» свои досмотрщики имелись. Чуть что — сказали бы!
— Значит, среди доносчиков у него тоже не могло быть друзей? — спросил Яровой.
— Да ну! Они друг друга даже без «понта» сыпали. Какие уж там кенты. Бывало, спарятся две «суки», остальные от зависти, что эти общий язык нашли, с кулаками на них лезут. Шум, крик поднимут. Словно не задницу, а мешок с деньгами не поделили. Противно вспомнить.
— А врагов у него много было.
— Этого добра хватало. Не только у него! У всех. Таким всяк похвастаться может. А «суки» — особо. На них все злы были. И они на всех. Такая порода. Что поделаешь, — отвернулся «президент».
— А особо ярых врагов его знаете?
— У нас иных не бывает. Если враг, то до смерти. А, значит, не по мелочам.
— Кто из освободившихся был его врагом и по какой причине? — продолжал Яровой.
— Таких много. Разве всех вспомнишь?
— А вы постарайтесь, — настаивал Яровой. — Уточню: из тех, кто был бы способен, по вашему мнению, свести с ним свои счеты.
— Хватало и таких, — нагнул голову Степан.
— Я слушаю, — посуровел Яровой.
— Сидел здесь один. Оглобля его звали. Известный, уважаемый вор. Раньше Скальпа на год вышел. Так вот этот Авангард его что ни день допекал. Поначалу обкрадывал. Барахло. У того оно было. И харчи. С воли присылали. Так эта лярва клопом присосался. То теплое белье стянет, то шарф. Ну, Оглобля най дет. Поколотит его. А тот вскоре снова за свое. Оглобля его калекой пригрозил оставить. И однажды в руднике словно нечаянно задел Скальпа полной тачкой. Тот чуть богу душу не отдал. Ан оклемался и зло затаил. Стал скрытно Оглобле пакостить. Изводить. А все потому, что тот и здесь, в лагере, человеком был. И уважением пользовался у всех зэков. За характер, за силу свою. За ум и хватку цепкую. Так нот этот Скальп стал «сучить» на Оглоблю поначалу «бугру» барака. За каждый промах. И оговаривал нередко. Потом подлог ему устроил. Да так ловко, что все поверили и Оглоблю из закона вывели в «сявки». На целый год. Потом разоблачили Скальпа. Всю ночь Оглобля его валенком бил. Но тот гад живучим оказался. Через три дня словно ничего и не было. И все-таки под самое освобождение Оглобли сумел спереть все его сбережения и спрятать. Да так, что как ни искали, не нашли ничего. Так и уехал человек без гроша в кармане. Все мы знали, чьих рук это дело. А доказать не могли… — крутнул головою «президент».
— А Оглобля откуда родом? — спросил Яровой.
— Сибиряк.
— Из какого города?
— Иркутский.
— Значит, он мог? — встрял Виктор Федорович..
— Нет. Я от него письма регулярно получаю. И посылки. Он в деревне живет нынче. И никуда после освобождения не уезжал. Ни на какие «гастроли». И «на дела» не ходит. Возраст не тот. Если бы он Скальпа пришил, то уж я-то знал бы.
— Он способен был пой ти поперек вашей воли? — продолжал допрос Яровой.
— Нет! — вздохнул «президент».
— Тогда поставлю вопрос иначе: кто мог нарушить любой «президентский» запрет?
«Президент» нахмурился. Долго вспоминал. Смотрел в пол. Потом поднял тяжелую голову. Заговорил.
— И это нелегко.
— Что именно? — спросил Яровой.
— Не на одного легло мое подозрение.
— А на кого?
— На пятерых враз!
— Не многовато ли? — удивился Яровой.
— Нет! Не много! Но любой из этих мог!
— И слово твое нарушить? Твой запрет? — не сдержался Виктор Федорович.
«Президент» опустил голову. Сознался тяжело. Через силу. Словно только самому себе:
— И это могли. Эти все могли! Но я при них не был еще «президентом». Это не мои зэки…
— Кто же они?
— Один был Дракон.
— Ну и кличка! — покачал головой начальник лагеря.
— Кем он был? — спросил Яровой.
— Вор. Вор в «законе». Наш. Свой кент.
